Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Сам того не подозревая, Владимир Высоцкий в июле 64- го создал гениальную вещь, которая стала своеобразным гимном дворов и подворотен 60-х, своеобразную «Мурку» того времени. В тех дворах и подворотнях не пели песен Александры Пахмутовой, там пели «Нинку», «которая спала со всей Ордынкою». Да и сам Высоцкий в одном из писем июля 64-го писал жене: «…писать как Пахмутова я не буду, у меня своя стезя, и я с нее не сойду».

Хотя, появившись как певец блатной романтики, Владимир Высоцкий своим появлением в немалой степени был обязан и той советской эстраде, которая тогда существовала. Звучавшие на той эстраде песни, такие, как «Мишка» В. Нечаева, «Ландыши» О. Фельцмана, «Тополя» Г. Пономаренко, «Старый клен» А. Пахмутовой и другие, были прекрасными шлягерами, которые пела буквально вся страна. Но слух певца дворов и подворотен Владимира Высоцкого они резали своей слащавостью, где все вращалось вокруг вопроса «любишь — не любишь» и превращалось в элементарное сюсюканье. Проведшему детство среди шпаны Самотеки Высоцкому была чужда подобная любовная лирика, впрочем, как чужд ему был и «академизм» Булата Окуджавы. Поэтому, будучи как бы ответом на эти эстрадные шлягеры тех лет, и появлялись на свет сочиненные Высоцким «Нинки» и «Шалавы».

Высоцкий, оторванный от дома, продолжает с честью и гордостью нести бремя непьющего человека. 29 июля в длинном письме жене внозь звучит радость за себя: «Я расхвастался затем, чтобы ты меня не забывала, и скучала, и думала, что где-то в недружелюбном лагере живет у тебя муж ужасно хороший, — непьющий и необычайно физически подготовленный.

Я пью это поганое лекарство, у меня болит голова, спиртного мне совсем не хочется, и все эти экзекуции — зря, но уж если ты сумлеваешься — я завсегда готов…

Было вчера собрание… Впервые ко мне нет претензий, — это подогревает морально.

Я, лапочка, вообще забыл, что такое загулы, но, однако, от общества не отказываюсь…»

3 августа Владимир Высоцкий написал эти строчки, а 8 августа в Москве у него родился второй сын — Никита. И счастливый отец пишет 15 августа своей жене: «Я тебя очень люблю. А я теперь стал настоящий отец семейства (фактически, но не де-юре — это ближайшее будущее), я и теперь чувствую, что буду бороться за мир, за счастье детей и за нравственность».

В это же самое время судьба готовила Владимиру Высоцкому тот самый крутой поворот, который должен будет серьезно изменить всю его творческую жизнь.

К 1964 году Московский театр драмы и комедии, что на Таганке, исчерпал все свои творческие возможности и практически дышал на ладан. Назначенный в ноябре 1963 года новый директор театра Николай Дупак предпринимал все возможные меры, чтобы вдохнуть в старые мехи новое свежее вино. В конце концов судьба послала ему удачу на этом поприще. Актер Театра имени Е. Вахтангова Юрий Любимов был в то время и режиссером курса в Щукинском училище. Силами студентов этого курса он поставил спектакль по произведению Б. Брехта «Добрый человек из Сезуана». Увидев этот спектакль, Н. Дупак пригласил Любимова к себе в театр, и тот, недолго думая, согласился. В феврале 64-го бывшего главного режиссера театра А. К. Плотникова отправили на пенсию и на его место назначили Юрия Петровича Любимова.

Могли ли тогда представить себе чиновники от культуры, сколько хлопот доставит им в скором будущем человек, которого они привели к руководству нового театра? Ведь им казалось, что лояльность этого человека предопределена всей его прошлой деятельностью: работа в ансамбле НКВД, съемки в таких официозных фильмах, как «Молодая гвардия» и «Кубанские казаки».

23 апреля состоялось первое представление спектакля «Добрый человек из Сезуана» на сцене Таганки. Отныне это число стало датой официального рождения нового московского театра.

В августе, вернувшись в Москву со съемок, Высоцкий узнал о появлении нового молодежного театра. Возникшее в нем жгучее желание попробоваться и попасть в этот коллектив имело удачное продолжение: Станислав Любшин привел Владимира Высоцкого на Таганку к Юрию Любимову.

Вспоминая тот день, Юрий Любимов позднее рассказывал: «Показался он так себе… можно было и не брать за это. Тем более за ним, к сожалению, тянулся «шлейф» — печальный шлейф выпивающего человека. Но я тогда пренебрег этим и не жалею об этом».