Владимир Высоцкий. Только самые близкие

Абрамова: Тут важно восприятие. Я вот помню «собой» — помню свой первый план: что я про это думаю. Я помню все через свое восприятие, а может быть не совсем то, что было на самом деле.

Ну уж если что-то очень сильно нравится. Вот спектакль «Галилей» я так помню! Как будто меня там не было! Как будто спектакль шел сам собой.

Перевозчиков: Людмила Владимировна. Дневники вашей бабушки. Когда вы их прокомментируете?

Абрамова: Я думаю, там ничего особенного нет. «Пришел поздно», «уехал на репетицию.» — то есть какие-то даты там есть. И брат Валька уже эти выписки сделал. И получилась такая простыня, которая в музее есть.

Золотухин: Я согласен с Люсей, когда она говорит, что надо перепроверять. Пока люди еще не все забыли, надо из них все это «вытащить». Пусть иногда говорят неправду, но все равно сквозь это, сквозь этот туман, может выскочить какая-то правда, какая-то истина. А потом все это можно сопоставлять.

Абрамова: Да-да-да… Когда я в первый раз прочитала первую книгу Валеры Перевозчикова («Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого» М., «Московский рабочий», 1988. — В.П.), то разочаровалась страшно — серия автопортретов людей, причем не самых хороших людей. И меня даже зло какое-то взяло — зачем столько времени на это тратить?! Каждый про себя рассказал… А потом, когда у меня это первое раздражение прошло, я сквозь эти автопортреты увидела Володю…

А потом… Ведь каждый из них раскрылся.

Золотухин: А в книжке Крымовой «Я, конечно, вернусь.» меня больше всего потряс материал Каспарова. Пишет человек, который Володю не видел. Но это самое точное попадание, вот это — Володя. А вот ты начинаешь говорить и думаешь — как бы не сказать не то, как бы кого-то не обидеть. То есть получается, что в первую очередь думаешь не о нем, — вот какая штука.

И вот еще. Мне потрясающую вещь сказал один мой знакомый: «Ведь потрясла не смерть Высоцкого, а его похороны». Я стал думать. Да, умереть может каждый, но вот то, что случилось после смерти, вот эти похороны. Тогда мы поняли, кого же мы хороним. И я думаю, что это действительно так. И то, что началось после, эта всенародная любовь. Это естественно, и препятствовать этому тогда было глупо. И сколько появилось у него друзей — и это естественно. Да у него их и было столько!

И вот я получил письмо. После всех этих историй, после Рязановских фильмов. Один человек мне писал: «Тебе все простят. И эту историю, и эти дневники. Тебе не простят одного: что Высоцкий назвал тебя своим другом». И тогда я понял, куда идут корни этого раздражения. Это внутренняя генетическая ревность!

Абрамова: Конечно, ревность. Даже Марина ревнует ко всем, хотя сейчас она немного успокоилась. И еще я теперь понимаю, что ей досталось больше всех.

А сейчас Марина стала остывать, так получилось, что время охладило страсти. Она, конечно, натерпелась больше всех нас, и я сейчас это понимаю.

Я прочитала в Володином «Парижском дневнике», как Володя с Мариной идут в психиатрическую клинику навестить ее старшего сына. И я над этим рыдала! Как грубо с Мариной разговаривал врач… Мне это понятно, потому что и со мной врачи так же разговаривали в больницах. И я хорошо понимаю, как они могут достать.

Я представила ее жизнь — и просто взвыла над ней… Мне ведь по времени меньше досталось, меньше по густоте и трудности обстоятельств.

У меня есть одно жуткое воспоминание, когда Володя свалился в оркестровую яму… Помнишь, Валера, когда на спектакль Микояна черт принес? Я привезла Володю похмельного и железно за ним следила. А он ушел на сцену, — и ему там кто-то поднес, кто — не знаю. Он тут же оживился, замахал руками, взвалил на себя мешок. Мешок его повел, и он свалился в яму. А Микоян сидит в ложе! Ну ему-то что? До фени — кто упал, кто не упал.

Золотухин: Это на «Добром человеке» в Театре Маяковского?

Абрамова: Да, на «Добром человеке». Володя играл мужа, и это было в театре Маяковского, ты совершенно прав.

Золотухин: А я помню другой случай в Театре Маяковского. Это — «Десять дней». Мы с Володей вышли на улицу, сели на ступеньки в этом самом Собиновском переулке — перед театром. Играем, я — на гармошке, он — на гитаре. И разговор такой:

— Сейчас надо бы.

— Но ведь спектакль!

И вдруг Володя встает, и с гитарой — целеустремленно! — так у него бывало, пересекает улицу Герцена, идет, идет — и исчезает. Я жду, потому что ведь надо петь. Он идет назад, также целеустремленно, но уже с выполненной задачей. И когда мы начинаем петь, Володя уже играет тельняшкой. Он не пальцами по струнам бьет, а красной тельняшкой. Чешет! И тут я понял, что нам хана.

Абрамова: А тогда на том «Добром» на меня набросился Любимов, который сидел в ложе рядом с Микояном. Он оттуда увидел, что произошло на сцене, и не мог тут же заругаться, он же рожу любезную делал Микояну.

Людмила Абрамова, Владимир Ковнер, Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин в гостях у Гидалия Рахлина в Ленинграде. 20 апреля 1967 года