Владыка морей

Пароход мчался к юго-востоку с такой скоростью, которая в ту эпоху могла казаться сказочной: почти шестнадцать узлов[22]. Янес был в восторге.

— Ах, дьявол! — воскликнул он, потирая руки. — Летит, как молния. С таким суденышком Сандакан может объявить войну не только лабуанскому радже и крутящимся около него английским авантюристам, но хоть и самой Англии.

В этот момент на палубе показался Каммамури, который пришел с докладом о состоянии здоровья пленного таинственного хаджи.

По его словам, рана пилигрима не представляла серьезной опасности: пуля карабина Янеса, по всем признакам, встретила на своем пути какой-то посторонний предмет, может быть, рукоятку криса, и только рикошетом ударилась в грудь хаджи, не пронзив ее, а причинив более страшную на вид, чем действительно опасную наружную рану.

Янес с Брайаном спустились в каюту, где находился пленник под присмотром Самбильонга и одного часового из экипажа парохода.

Это был человек лет пятидесяти, худой, как скелет, смуглый, с тонкими чертами лица, как у индусов высших каст, и черными, пронзительными глазами, горевшими зловещим огнем.

— Господин! — сказал при их появлении Самбильонг. — Я осматривал тело пленника. На груди есть татуировка, изображающая змею с женской головой.

— Ага! Несомненно, «душитель»! — воскликнул американец.

— Разумеется! — отозвался Янес. — Не араб и не мусульманин, а туг и индус.

Услышав звуки голоса португальца, пленный открыл глаза, и его взор, полный жгучей, непримиримой и неутолимой ненависти, скользнул по лицу Янеса.

— Да, я туг, — скорее прошипел, чем сказал он. — И я друг Суйод-хана. Я поклялся отомстить Тремаль-Наику, Дарме, тебе, Малайскому Тигру и всем, помогавшим вам, за смерть людей моей религии. Я в твоих руках. И битва проиграна, когда я уже праздновал победу. Но это ничего не значит: можешь убить меня. За меня отомстит другой. Он раздавит всех вас.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Янес. — Как страшно! Но зачем ты, дружок, так торопишься довести меня до обморока? Лучше выкладывай, кто это примется мстить за твою персону?

— Узнаешь от него самого.

— А ты не скажешь? Ну так скажи хотя бы, куда ушел паровой баркас.

— Пойди за ним, узнаешь.

— Гм! Ты удивительно откровенен. Но может быть, еще что-нибудь скажешь, милый друг?

— Убейте меня. Пытайте меня. Вы увидите, можно ли вырвать тайну из моих уст. Я скорее проглочу собственный язык, чем вы услышите хоть одно слово.

— Ай-ай, какое упрямство! — отозвался Янес, поднимаясь. И, обратившись к капитану Брайану, добавил:

— Сеньор, кажется, вы что-то хотели сказать о способах, которые применяются в этих случаях краснокожими Северной Америки?

Вместо ответа Брайан отдал распоряжение часовому приготовить на палубе пару досок и бочку с водой.

— Что вы думаете делать? — обратился к нему Янес, удивленный этим распоряжением.

— Увидите, сэр! — ответил американец. — У нас это называется — дать напиться водицы.

— Пытка водой?

— Да, что-то в этом роде.

Самбильонг и Каммамури подняли пилигрима и вытащили его на палубу, куда не замедлили выйти и Янес вместе с капитаном.

XV. Смерть хаджи

Описывать ли подробности того, что произошло на палубе купленного Янесом парохода? Правда, долг летописца — говорить обо всем. Но, с другой стороны, и так наше повествование полно ужасных картин.

Кровавые бои, во время которых бойцы не просят и не дают пощады. Картины истребления человека человеком. Картины насилия, влекущего за собой другое насилие И кровь, кровь без конца…

В этом нет вины самого рассказчика: такова, нет, еще гораздо ужаснее сама жизнь там, в той стране, о которой повествует наш рассказ. Там мог бы быть рай земной, но человек превратил этот рай в ад. Там могли бы мирно развиваться колоссальные культурные государства, ибо нет в мире почвы плодороднее, чем на островах в тех водах. А там обитают только орды дикарей, которые и в наши дни, кажется, знают только одно искусство — убивать себе подобных. Жечь, грабить, истреблять. И поневоле те немногие представители цивилизованных стран, которых судьба швыряет в этот омут, в этот ад на земле, сами вынуждены силе противопоставлять силу, на хитрость отвечать еще большей хитростью, на жестокость — еще более ужасной жестокостью.

Иначе они погибают.

Может быть, когда-нибудь и в этих краях загорится заря новой, культурной, мирной жизни, и тогда о них будут петь другие песни, и кисть художника будет изображать другие картины. Пока же, если только рассказывать правду о жизни Малайзии, приходится описывать сцены, подобные тем, с которыми уже знаком наш читатель.

Но от описания пытки, произведенной над злосчастным лжепилигримом, мы уклоняемся. Зачем тревожить, будоражить нервы подобными картинами?