Владыки мира. Краткая история Италии от Древнего Рима до наших дней

Последний всплеск активности карбонариев случился в 1830 г. – восстание в Модене под предводительством Чиро Менотти, молодого предпринимателя, сделавшего небольшое состояние благодаря очень разнообразным бизнес-интересам: там были и выращивание шелкопряда, и винокурня, и производство древесной щепы, и плетение соломенных шляпок. Менотти с коллегами-карбонариями составили плохо продуманный план, по которому герцог Модены и Реджио, Франческо IV, будучи зятем Виктора Эммануила I, становился королем Сардинии и в итоге – тут заговорщики играли на самолюбии герцога – королем объединенной Италии. Будучи Габсбургом, в прошлом уже применявшим репрессивные меры (включая казнь нескольких карбонариев), Франческо, должно быть, выглядел очень странным союзником в подготовке любого либерального восстания. И да, он обманул организаторов мятежа: вначале, вероятно, благосклонно выслушал их уговоры, а в 1831 г. арестовал Менотти, судил его и повесил.

За несколько месяцев до своей смерти Менотти сочинил духоподъемный манифест для своих сторонников. Он назывался «Идеи по организации взаимодействия между всеми городами Италии ради независимости, объединения и свободы». С карбонариями было покончено, но борьба за независимость, объединение и свободу Италии только начиналась.

9 «Здесь мы создаем Италию»: Рисорджименто

Одним из тех, кто радовался – преждевременно, как выяснится позже – успехам графа Сантарозы в Турине, был 36-летний поэт и драматург из Милана по имени Алессандро Мандзони. В течение исчезающе короткого времени, когда казалось, что либеральное восстание победит, Мандзони сочинил поэму «Март 1821 года», где описывалось празднование изгнания австрийцев и объединения итальянцев. Никогда больше, писал он, «между Италией и Италией» не будет барьеров: «Если вольный народ – значит, вольный, / Если раб – то от Альп и до моря, / Радость общая, общее горе, / А не только – природа и речь» [36].

На самом деле Италия была страшно далека от единства во всех отношениях, разделенная на восемь государств – многие из которых традиционно между собой враждовали – и на многочисленные диалекты. Пренебрежительная колкость австрийского советника, князя Меттерниха, была абсолютно справедлива: слово «Италия» означало «географическое понятие», которое не несло в себе никакой «политической ценности» [1]. Однако поэма Мандзони стала своего рода пророчеством, над претворением которого в реальность автор потом трудился десятки лет.

Алессандро Мандзони (1785–1873) мечтал о единой Италии – как политически, так и лингвистически. Public domain

Первые и самые неотложные усилия по унификации предстояло предпринять в области лингвистики. В своей поэме Мандзони утверждал, что Италия обладает единой речью. Однако сам он как никто другой знал: это не так. Если уж Италия не была объединена политически с момента падения Западной Римской империи, то и лингвистически она тоже объединена не была. А представляла собой, как отмечал один журналист в 1830 г., «страну многих народов и многих языков» [2]. Не затрагивая вопросов грамматики и синтаксиса, мы можем видеть разницу даже в базовой лексике, которая видоизменялась от madre и padre во Флоренции до patri и matri на Сицилии и pare и mare в Венеции. В тех областях юга полуострова, где говорили на «грико» – диалекте греческого (отголоске либо Великой Греции, либо византийского владычества в Средние века) – «мама» и «папа» звучали как ciura и mana. Во Флоренции «туман» был una nebbia, на Сицилии una negghia, а в Венеции – uno caivo (или caigo), предположительно, искаженный выкрик венецианских лодочников (Ca me ligo или «Причаливаю здесь»), когда туман был слишком густым, чтобы грести и рулить. Кстати, на грико «туман» – kamùla.

В этом смысле мало что изменилось со времен Данте – то есть примерно за 500 лет – когда поэт сокрушался о «какофонии бесчисленных вариантов итальянской речи»: больше тысячи, по его прикидкам. Он пытался преодолеть эту какофонию, разработав элегантный и экспрессивный разговорный язык для своего литературного шедевра, «Божественной комедии». Данте называл этот особый новый вид vulgare illustre, или «великолепное просторечье»: вежливая, облагороженная версия языка, использовавшаяся образованными, как он сам, классами во Флоренции. Великолепное просторечие было потом принято и отшлифовано двумя другими великими писателями XIV в. – Петраркой и Бокаччо.

Этот изысканный, вдохновленный Флоренцией язык стал образцом для итальянской литературы и, конечно, для стиля писем, дневников и всяческих записей множества образованных людей по всему полуострову. Он не вошел, однако, в повседневную жизнь и не был даже подхвачен всеми писателями – поэзия и драматургия на диалектах продолжали процветать. Тем не менее ряду интеллектуалов в начале XIX в. было ясно, что Италия не сможет стать единой политически, пока не обретет общего разговорного наречия в качестве объединяющей силы.