Владыки мира. Краткая история Италии от Древнего Рима до наших дней

Главным лингвистическим унификатором стал Мандзони, внук Чезаре Беккариа. В том же 1821 г., когда он, обманывая себя, заявил, что итальянцев объединяет «природа и речь», Мандзони жаловался своему французскому другу, что итальянский поэт или драматург, не живущий в Тоскане, вынужден писать на языке, на котором не говорит. А говорит на нем на самом деле лишь маленькая горстка жителей полуострова. Иными словами, пропасть между литературным и разговорным итальянским была такой широкой, что литературный язык – писал он в 1806 г. – «фактически можно назвать мертвым» [3]. Тосканский диалект, унаследованный от Данте и Петрарки, отлично подходил высокопарным поэмам и драмам, но как насчет выражения мыслей и эмоций реальных людей, большинство из которых неграмотны?

Мандзони пытался разобраться с этой проблемой в своем историческом романе «I Promessi Sposi» («Обрученные»), начатом в 1821 г., впервые опубликованном в трех томах между 1825 и 1827 гг. и имевшим огромный успех.

Не успел выйти последний том, как автор, недовольный своей работой, язык которой он считал чересчур завязанным на миланском диалекте, отправился из Милана во Флоренцию – дабы совершить, как он выразился, risciacquatura in Arno («омовение в Арно»), т. е. лингвистическую ревизию, которая вымоет ломбардизмы из современной флорентийской речи. Второе, исправленное издание «Обрученных» на переработанном флорентийском диалекте – одновременно и живом разговорном, и книжном – появилось в 1840 г. В нем демонстрировалась убежденность Мандзони, что общим для Италии должен стать диалект, на котором изъясняются образованные флорентийцы. Об этом он напишет спустя семь лет в работе 1847 г. «Sulla Lingua Italiana» («Об итальянском языке»). И дело вовсе не в том, будет настаивать он, что флорентийский более красив, экспрессивен или аутентичен, чем другие диалекты. Просто он ближе всех к тому литературному языку, на котором творили величайшие писатели Италии, начиная с Данте, – а значит, у него больше всего шансов быть принятым всеми остальными итальянцами в качестве единого стандарта. К этому моменту уже вовсю будет греметь Рисорджименто («Обновление») и извечный языковой вопрос встанет как никогда остро.

* * *

Одним из карбонариев, очень расстроенных провалом восстания 1821 г., был худощавый, красивый, вечно одетый в черное 25-летний сын врача из Генуи по имени Джузеппе Мадзини. Выпускник юридического факультета и начинающий журналист, он был арестован с другими карбонариями в 1830 г. Проведя несколько месяцев в крепости Савоны, отправился в ссылку, а летом 1831 г. создал в Марселе новую организацию Giovine Italia («Молодая Италия»), боровшуюся за объединение Италии и образование независимой демократической республики. Среди предлагаемых им мер для достижения цели были, во-первых, образование и мобилизация масс – особенно молодежи – и, во-вторых, вооруженное сопротивление иностранным захватчикам. Еще одним важным элементом назывался Бог: Мадзини верил, что он будет направлять людей в борьбе за свободу – отсюда его знаменитый слоган Dio e popolo («Бог и народ»). К 1833 г. в «Молодой Италии» насчитывалось порядка 60 000 человек.

Восстания Мадзини не удавались: «Молодая Италия» более эффективно работала пером, чем топором, а Бог, казалось, был в лучшем случае безразличен к их усилиям. В 1833 г. планы мятежа в Генуе были выданы властям, и все закончилось без единого выстрела. Новый король Сардинии, Карл Альберт, ответил волной арестов и дюжиной казней. Через насколько месяцев Мадзини, не павший духом, повел тысячу единомышленников на Савойю, однако его речи и прокламации не произвели впечатления на местное население, говорившее на другом диалекте. Это было фиаско, несмотря на присутствие одного нового члена «Молодой Италии», с которым Мадзини недавно познакомился в Марселе, – дюжего 26-летнего моряка из Ниццы по имени Джузеппе Гарибальди. Заочно приговоренный к смертной казни после этой неудачи, Гарибальди бежал в Рио-де-Жанейро. Мадзини уехал в Швейцарию, а после высылки оттуда в 1837 г. – в Лондон, где поселился в «Маленькой Италии» (район Клеркенуэлл), загипнотизированный инфернальными лондонскими туманами.