Власовцев в плен не брать

– Нет. Что мне там делать? Нынче я не при должности. Из полковых списков выбыл. А тут… Тут пока ещё нигде не притулился. Это когда мы с тобой председательствовали, через два дня на третий – то совещание, то бюро райкома. Ты-то, Сидоровна, всё держишь вожжу?

– Держу. Мужиков-то нет. Ни мужиков, ни коней… Весной на бабах пахала. Так что живём хорошо.

– Хорошо, говоришь? – И шагнул к ней, положил руку на плечо: – А что это ты, Сидоровна, от меня глаза прячешь?

– А ты, Кондратий Герасимович, разве не знаешь?..

– Что Нелюбичи сожгли? – перехватил он её задрожавшее, забившееся в горле дыхание. – Сожгли, значит? Ну, говори. А то на мои запросы всё как-то невнятно… всё вокруг да около…

Марья Сидоровна отвернулась, засморкалась. А потом вдруг сказала:

– Пойдём-ка, Кондратий Герасимович, в райисполком сходим. Помнишь, Вдовенкова Илью Алексеевича? Участковым у нас был.

– Как же, помню хорошо. И на фронте вспоминал не раз. Мы ж с ним вместе призывались! Только он сразу по командному составу пошёл, а меня – в общую шеренгу.

– Ну, вот и повидаешься. Он теперь у нас – власть. Предрик.

– Пошли, Сидоровна. – И Нелюбин решительно закинул за спину вещмешок.

Райисполком размещался в прежнем здании на площади. Война здесь тоже порядком перебрала дощечки, поправила на свой лад и постройки, и сквер напротив. Часть деревьев были то ли вырублена, то ли сожжена ближним пожаром. В липах убранная еловыми лапками широкая могила. Видать, скудельница, на роту, а то и побольше, определил Нелюбин и перешагнул знакомый порог.

– А ты, Нелюбин, ничуть и не постарел! – обрадовался ему бывший участковый и кивнул на левый сапог Кондратия Герасимовича. – Тоже, вижу, отвоевался? Скрепишь амортизаторами… – И мотнул пустым рукавом.

– Эх, браток… У немца железа на всех нас хватило, – покачал головой Кондратий Герасимович. – Где ж тебя-то?..

– Под Ленинградом. Ещё прошлым летом.

– Значит, наскребли нас с тобой, по окопам да по сусекам, на полтора человека…

– Нас-то хоть на полтора наскребли… – И Вдовенков начал рыться в столе, вытащил какую-то бумажку с печатью и положил её перед Нелюбиным. – Вот, Кондратий Герасимович, список погибших летом сорок третьего от рук карателей. Тут и твои. Марья Сидоровна, принеси-ка нам что-нибудь закусить. Килек, что ли, в буфете… Вчера свежих привезли.

Нелюбин смотрел в бумагу, читал список, дочитывал до конца и возвращался снова. От левой брови вверх побежала морщина, задрожала.

– А я думал, что за всех отстрадал, отмучился. – Он замотал головой, всхлипнул. – Им-то такая судьба – за что?..

Вдовенков зазвенел посудой, неловко засуетился, бранясь на самого себя. Сунул Нелюбину стакан, налитый до краёв:

– На-ка вот, помянем. Помянуть, Кондратий Герасимович, надо.

Нет, не брала его водка. И другую стопку выпил, и ещё, а в голове только гул стоял. Как после боя. Когда непонятно, отбились или нет, есть кто живой рядом, или один остался.

– Один я остался! Один! – И Нелюбин, рыдая по-бабьи, уронил на руки голову и долго трясся. А под шинелью, на отутюженной гимнастёрке, в душном тепле его тела, как далёкие колокольцы, позванивали медали. Куда они теперь звали его, те звоны? На какую родину? И где она теперь? И есть ли она на свете? А если даже и есть, то какой в ней смысл?

Когда Кондратий Герасимович утёр глаза и поднял голову, увидел, что предрик сидел за своим столом и что-то писал.

– Сводку вот готовлю, – пояснил он. – Ровно в восемнадцать ноль-ноль наверх докладывать. Дисциплина – военная. – И подмигнул, смешно, как-то по-детски взмахнув пустым рукавом гимнастёрки. – А давай, Нелюбин, председателем тебя сосватаем в колхоз имени товарища Ворошилова? И девок там много…

– Куда ж теперь от дома? Столько шёл… Нет, Илья Алексеевич, я двору подамся. К себе.

– Там же ничего не осталось. Одна церковь стоит.

– Стоит? Вот в ней и поселюсь. Начну Храмовый бугор обживать. А там видно будет. Вот только подбросить бы меня туда, а то, на одной ноге…

– А вон Марья тебя и подбросит. – И предрик хмельно покосился на Марью Сидоровну.

– Довезу, довезу, Кондратий Герасимович. Нам по пути. Вот только домой заеду, да на ферму забегу, гляну, что там…

Она быстро надела солдатскую телогрейку и, пропустив мимо ушей пьяные слова предрика, вышла в приёмную.

Нелюбин заскрипел протезом за ней.

На следующий день он снова упросил Марью отвезти его в Нелюбичи. Ночевать она его оставила у себя. Уже затемно они вернулись назад. Ничего там не осталось. Даже печи из соседних деревень потихоньку растащили на хозяйские надобности – не пропадать же добру. Заречье совсем опустело, прилегло к земле пологими холмиками разрушенных печей и прибитого дождями уголья, заросло дурниной. Храмовый бугор двумя рядами наполовину разобранных печей ещё напоминал, что здесь были постройки и когда-то жили люди.

Кондратий Герасимович смотрел на пегие остовы печей, угадывал, где чей двор стоял и думал: откуда ж их жгли?

Снова его потянуло на кладбище, под липы.