Власовцев в плен не брать

Выпили. Крякнули. Застучали ложками. Хорошая получилась уха. Но Кондратий Герасимович радовался большему: мужики на пепелище пришли, стариков и родню помянули, в Лушкин вир с бреднем хозяевами полезли…

– А ты, значит, Кондрат, гвардейской ротой командовал, – отдуваясь от горячего хлёбова, сказал Фёдор.

– И гвардейской, и штрафной, – кивнул Кондратий Герасимович. – И взводным по первости пришлось, и даже рядовым бойцом.

– Как? И в штрафную попал?

– И в штрафную.

– Говорят, туда если попал, то всё, пиши домой прощальное письмо. Смертники. Как же тебя туда угораздило, Кондрат?

– Как-нибудь расскажу. Дело-то, ёктыть, невесёлое. Хотя и воевал я в штрафной роте не солдатом-штрафником, а офицером, командиром взвода. Тройной оклад.

– В бой-то вместе со всеми шёл?

– А как же. Но вначале их поднять надо. Штрафных, главное, поднять. А там – пошли. Штрафная рота – не тюрьма. Эх, какие хорошие ребята у меня там были!

В темноте просвистели невидимые крылья, и утиная стая с шумом и кряканьем опустилась на воду. Раньше здесь, на виру, утки не селились. Теперь место купания и полоскания белья, мир забав деревенской ребятни и стариков, стало укромным местом утиных гнездовий, какими бывают разве что дальние лесные болота. Мужикам хотелось поговорить, сразу обо всём. Но все разговоры рано или поздно сходились на одной теме.

– Всё же обидно, что Германию курочить будут без нас.

– Что, Евстрат, жалеешь, что немку попробовать не удалось.

– Жалею. У нас-то они всласть пожировали. Своих наплодили. А наших пожгли, голодом поморили.

– Тут, брат, смотря как глядеть. Наших-то, говорят, полицаи жгли. Немцев тут всего-то шесть человек и было. С пулемётом стояли да офицер с переводчиком. А соломку раскладывали полицейские.

– Видел я, когда по Калининской области шли, детей умерших от голода. Видать, какой-то детский дом. Так и лежали на обочине, в рядок. Как солдаты. Вороны уже глаза расклевали…

– Кто наших убивал да жёг, небось где-нибудь ещё бегают. По лесам да по болотам. Прячутся.

– Под Минском да под Бобруйском их крепко прихватили. Тысячи сдались. Тысячи уничтожены. Несколько армий прекратили своё существование, так в сводках пишут. – Кондратий Герасимович почесал ключицу. – А что я, ребяты, думаю: построить спервоначалу баню. В ней мы с Трохой-Трофимом первую зиму перезимуем. Она нам будет служить и колхозным правлением, и казармой и – по прямому назначению. С печкой и трубой. Хорошую. Не курную.

– А что, можно и так, – тут же согласился Фёдор. – Я петли и всю кузнь обеспечу. Завтра и начну. А ты, председатель, ёлки в лесу присмотри. Пока коняга в руках, дерево и вытащим.

Мысль о бане всем понравилась. Долго обсуждали будущую стройку. Где баню поставить. Как рубить. На что ставить. Чем крыть и чем конопатить. И все их мысли не имели никакой преграды и сомнения. Только Кондратий Герасимович вдруг сказал Фёдору:

– А что это ты меня председателем назвал? Я с лета сорок первого с себя полномочия снял.

– Считай, что мы тебя сегодня на новый срок избрали, – отозвался Фёдор. – Ты, Евстрат, не против того, чтобы Кондрата Герасимовича Нелюбина снова избрать в председатели колхоза?

– Нет, я только «за».

– Ну вот, считай и порешили. А ты, Кондрат, оформи всё протоколом. Мы подпишем. Протокол Марья отвезёт в район. Пускай там начальство решает. А мы, считай, своё слово сказали.

Утиная стая вернулась с лугов, с вечерней кормёжки, и начала устраиваться на ночлег. Возились птицы недолго. Вскоре утихли, смолкло кряканье и плеск воды. Только выпь где-то ниже по течению, у переезда, стонала, беспокоила тех, кто не смыкал глаз в эту непростую ночь.

– Кондрат, неужто и правда Нелюбичи наши оживут? – вздохнул кто-то из мужиков, видно, уже сквозь сон, задавая этот вопрос не столько Кондратию Герасимовичу, сколько себе.

Неужто и правда такое возможно? Вот лежат они сейчас, трое калеченных войной, усталых нелюбинских мужиков, разделивших одну, общую тяжесть солдатского тягла, потерявших в одночасье свои семьи и свои надежды хоть на какое-то человеческое счастье, и слушают родную тишину. Родина будто наклонилась над ними и положила на их морщины и рубцы ран свои ладони, и они, те тёплые ладони, как ладони матери, пахли августом и обещали покой и избавление от всего, что дотоле угнетало. Что ж, пусть хотя бы сон этих людей, вернувшихся на родную землю, будет таким, какой они заслужили и о каком не раз мечтали…

Глава восемнадцатая

Всю зиму отряд «Маки де Лор» провёл в Вогезах[23], в местности, оккупированной немецкими войсками ещё летом 1940 года и впоследствии аннексированной Третьим рейхом. Выжить отряду здесь было непросто. Население в основном поддерживало новую власть. Из многих семей мужчины призывных возрастов записались добровольцами в вермахт и СС. Теперь они воевали на Восточном фронте.

Другие, избежав призыва, тайно сочувствовали де Голлю и ненавидели немцев и все их порядки. На них-то и опирался отряд Армана.