Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Главою революции был Рабочий совет. П. Н. Дурново решил с ним покончить. 25 ноября был арестован председатель Носарь-Хрусталев[734]. Совет опубликовал бюллетень: «Царским правительством был взят в плен председатель Совета. Совет временно избирает нового председателя и продолжает готовиться к вооруженному восстанию»[735]. 2 декабря от имени Совета, революционных партий с[оциал-]д[емократов] и с[оциалистов-]р[еволюционеров] и Крестьянского союза был опубликован «Манифест»[736]. Населению рекомендовалось не платить налогов, требовать уплаты по всем обязательствам золотом и вынимать золотом же вклады из сберегательных касс. Призыв открыто мотивировался решимостью свергнуть правительство, «лишив его финансовых средств»[737]. Совет рабочих депутатов разослал это воззвание по газетам. Большинство его напечатало. Собиралось напечатать даже «Новое время», и только личное обращение Витте к Суворину его удержало. Такова была атмосфера этого времени. Но Дурново она не пугала. 3 декабря во время пленарного заседания 257 членов Совета были арестованы[738]. Совет в новом составе 6 декабря, в ответ на эту «провокацию», объявил всеобщую забастовку с переходом в восстание[739]. На военном языке это называлось генеральным сражением.

Ни забастовка, ни восстание не удались. Обыватель уже устал и боялся. Восстание произошло только в Москве. Но с 1825 года в России не было вооруженных восстаний[740], и впечатление от него было громадно. По газетным отчетам оно казалось страшнее, чем было на деле. Но все-таки улицы были перерезаны «баррикадами»; по ним стреляли из орудий и пулеметов. Сражения не было; силы сторон были несоизмеримы. Об этом не думают те, кто сейчас надеется на успех вооруженных восстаний в России. Мне рассказывал офицер, подавлявший восстание, что в его роте никто не пострадал. Ружейный огонь насквозь пронизывал баррикады, и когда к ним подходили, за ними не было никого, кроме трупов. Правительство без труда одержало победу. Вожаки спаслись за границу, предоставив разбитые войска их собственной участи.

Так в несколько дней кончилась непобедимая русская революция. Что государственная власть даже без аэропланов, танков и удушливых газов оказалась сильнее дружинников с их револьверами, не удивительно. Но это поразило воображение; рассеялся призрак революционной страны. На революционеров посыпались укоры благоразумных людей за доверие, которое они к себе возбуждали. Наступило некрасивое отрезвление, удел побежденных.

Поражение показало, что революционное настроение не было ни глубоко, ни обще. Было недовольство, но до готовности собой пожертвовать было далеко. Подтверждалось изречение Бисмарка, что «сила революции не в крайних идеях их вожаков, а в небольшой доле умеренных требований, своевременно не удовлетворенных»[741]. Для удовлетворения этих умеренных требований 17 октября было достаточно. Если бы либеральное общество своевременно это признало, ноябрьских и декабрьских событий могло и не быть.

Я помню эти месяцы. Сначала самые мирные обыватели, которые раньше всего «опасались», поверили в успех революции, превратились в «непримиримых» и не шли ни на какие уступки. Для них всего было мало. Сколько их было в одной адвокатуре! Но с какой легкостью они потом успокоились и стремились искупить свое увлечение. Эти сначала расхрабрившиеся, а потом струсившие обыватели были не только в интеллигенции. Они были и в революционной пролетарской среде (вспоминаю процесс о Московском восстании[742]), и в деревне. Приведу одно воспоминание об этом.