Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

После восстания я приехал в деревню. Ко мне пришли побеседовать «наши» крестьяне. Они были малоземельны, но у меня после надела пахотной земли почти не осталось. Кроме усадьбы были только леса, овраги и реки. Крестьяне на них не претендовали; отношения наши были хорошие. Они расспрашивали, что было в Москве. Я им рассказал, и мы расстались. За версту от меня было большое село крестьян «государственных»; у них было много лесов, в которых я снимал право охоты. У этих крестьян, не бывших никогда крепостными, были другие привычки и нравы; я для них был чужой человек; запросто ко мне они не ходили. Но в этот приезд все село неожиданно ко мне объявилось на двор. На вопрос, что им надо, объяснили, что пришли поговорить, буду ли я снимать дальше охоту. Я понимал, что из-за этого они не пришли бы. «В чем дело?» Они мне рассказали. В наших местах было много казенных лесов; их рубили правильной рубкой, которая была зимним подспорьем крестьян. Но когда их в этом году пригласили рубить очередной участок, они запретили рубить. Я удивился. «Почему?» — «Да земля скоро к нам отойдет, а так как мы крестьяне казенные, то казенный лес будет нашим». — «Как вам не стыдно? Вам своего леса девать некуда. А у моих крестьян его нет; уж если кому-нибудь казенные леса должны отойти, то скорей им, а не вам». Они ответили, что в этом я ошибаюсь. Мои крестьяне получат мою землю, а казенную должны получить они, как казенные. В эпоху земельных комитетов 1917 году я мог убедиться, что такое рассуждение было народным правосознанием. Земельной собственности крестьяне не отрицали, они были лишь убеждены, что земля их бывших помещиков должна к ним перейти, а на чужую землю не претендовали. Их аграрная философия была пережитком крепостных отношений, наследием прошлого, а вовсе не зачатком социализма. Мы поспорили. Наконец, я спросил: «Чего же вам от меня нужно?» — «Боимся, как бы не вышло чего. Мы слыхали, что было в Москве». Я их успокоил: раз насилия не было, ничего им не будет. «Только скажите лесничему, что мешать рубке не будете». — «Да мы уже ходили, просили прощения». — «И что же» — «Лесничий отослал нас к исправнику». — «Что же вы сделали?» — «Ходили к нему, а он говорит: назовите зачинщиков». Мне стало досадно. Но ответа крестьян я не предвидел. «Мы двоих связали и отвезли; но все же боимся».

Одного из тех, кого они отвезли, я лично знал. Это был молодой парень соседней деревни, научившийся грамоте, служивший переписчиком в земской управе и повинный в [э]с[е]р[ов]ских симпатиях; его выдали как козла отпущения. И эти люди недавно галдели и запрещали лесничему рубку. И такой героизм принимался за революционное настроение!

Расправа правительства с революцией оставила глубокие следы в психологии общества. Тяжело вспоминать положение, в котором очутился либерализм. Своим прошлым он был с революцией связан: не покинул ее даже тогда, когда его собственные желания были удовлетворены Манифестом [17 октября 1905 года]. Он за революцию продолжал заступаться, когда она грозила ему самому. Но началась «генеральная битва», и он остался в стороне от сражения. С революцией на баррикады он не пошел. До такого жеста отчаяния его еще не довели. Но он не мог равнодушно смотреть, как уничтожается его вчерашний союзник, а общий враг торжествует. Он проклинал жестокость правительства и утешался заботой о раненых, как в настоящей войне это делают те, кто сам сражаться не может. Но даже этого ему не позволили. Ф. Дубасов расклеил грозные объявления, и врачебные пункты закрылись. В «Русских ведомостях» открыли подписку на раненых. Они были приостановлены, и потребовалось заступничество влиятельных лиц, чтобы объяснить Дубасову разницу между революцией и классическим либерализмом «Русских ведомостей». Но общественность, которая недавно высокомерно отклонила авансы правительства, становилась совершенно бессильной по мере того, как оказывалась бессильной и революция. Около пяти часов каждого дня члены кадетского ЦК собирались в квартире В. И. Вернадского и убеждались в невозможности что-либо сделать. Они вырабатывали резолюции, обращение к власти, доказывали в тысячный раз, что только предоставление полной свободы народному мнению остановит революционные выступления. Раньше этим можно было пугать, и роль посредника могла иметь место. Сейчас время для этого было упущено. Власть сознала бессилие революции и нашу беспомощность; наши обращения к ней казались риторикой. Она нас не слушалась и, несмотря на наши протесты и увещания, с революцией расправлялась. Все это не прошло без следа. Либерализм на сторону власти не стал, не помогал ей раздавить революцию. Между либерализмом и революцией не возникло поэтому непроходимой преграды; они и впредь шли не раз вместе. Но они обманулись друг в друге и за свою ошибку взаимно друг друга винили. Союз между ними впредь стал браком по расчету, для которого не было извинения в идеализме; они могли вместе идти, но уже не веря друг другу. Так это случилось в 1917 году.