Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Дорога, по которой после 17 октября пошла наша общественность, стала ясна в первый же день. Я рассказывал, как на партийном заседании 17 октября мы узнали про манифест. Заседание было прервано; решили собраться в Художественном кружке на импровизированный праздник. Ввиду забастовки телефон не работал. Все по дороге в кружок оповещали знакомых. Я зашел к товарищу по адвокатуре, позднее — министру юстиции Временного правительства[745]. Он считался тогда социал-демократом. Я сообщил ему новость про манифест и звал с собою в кружок. Он осведомился: объявлена ли четыреххвостка? На отрицательный ответ спросил с удивлением: «Что же вы собираетесь праздновать?» В кружке уже была масса народу. Торжествовали победу, восхваляли друг друга. П. Н. Милюков решил внести серьезную ноту в веселье. Он начал шутливым вопросом: «Разрешено ли будет „критиковать“ манифест?» — и приступил к его критике. В ней был его полемический талант и манера; он останавливался не только на том, что было написано, но и на умолчаниях. Объяснял молчание, обличал, уличал и кончил разнос манифеста словами: «Ничто не изменилось; война продолжается».

Условия банкетных речей оправдывают излишества слов. Но эти слова не были, к сожалению, только банкетной риторикой; они выражали настроение руководителей нашего общества. И в этом очень скоро пришлось убедиться.

Положение Витте после 17 октября было нелегким не по головоломности самой задачи. Она была скорее проста; Витте не было надобности пускаться на эксперименты: с манифестом Россия вступала на испытанный путь. Была трудность тактическая. Конституционного порядка быть не могло без поддержки разумной общественности. Но где было ее искать, где был настоящий голос народа? В современных демократиях это парламент или по крайней мере лидеры политических партий. В России не было еще ни партий, ни лидеров, ни парламента. Витте приходилось чутьем искать контакта с разумной общественностью. На другой день после манифеста он по телеграфу обратился к Шипову и просил его тотчас приехать[746]. Мог ли он сделать тогда лучший выбор?

Д. Н. Шипов был одной из самых привлекательных фигур этой эпохи. Его враги не отрицали его моральной безупречности и политической честности. Он был всегда предан делу, служил ему всюду, забывая самолюбие и обиды; убеждений своих не менял и ни перед кем не скрывал. А по своему прошлому он был самым представительным лицом земской среды. В этом было его главное преимущество. Ибо в какой другой среде, как не земской, должен был Витте искать общественных деятелей, которые могли бы помочь ему в это трудное время? Долгие годы земство, даже не всегда отдавая себе в этом отчет, уже вело борьбу за конституцию. Во имя самодержавия Витте прежде относился отрицательно к земству. Но теперь, когда самодержавие себя упразднило, земству естественно должна была принадлежать первая роль. Земская работа воспитала кадры людей, которые практически изведали трудности управления и судили о том, что сейчас было нужно России, на основании опыта. Витте, который сам плохо знал нашу общественность и был чужд ей по своей прежней деятельности, не мог выбрать лучшего руководителя, чем Шипов.

У Шипова был один «недостаток». Он принадлежал к земскому меньшинству, т. е. не был раньше сторонником конституции и предпочитал представительство с совещательным голосом. Но это разномыслие потеряло свою остроту с тех пор, как самодержавие само стало за конституцию. А зато даже годы «освободительного движения», когда всех делили на партии только по этому признаку, не могли разорвать кровной связи Шипова с земской средой. Для самого же Витте славянофильские симпатии Шипова были понятны и близки. Ведь он сам рекомендовал конституцию только как неизбежность, понимая ее трудности и не горя энтузиазмом перед парламентом. Чтобы стоять за новый политический строй, вовсе не необходимо было из него делать фетиш и не понимать его трудных сторон.