Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Делегация виделась сначала с князем А. Д. Оболенским, только что назначенным обер-прокурором Синода[762]; он был одним из тех либеральных представителей бюрократии, у которых сохранились связи с общественностью. Друг и родня многих лучших представителей либерального лагеря, понявший ошибки старого курса, он был одним из авторов Манифеста [17 октября 1905 года]. Примирение власти и общества на почве конституционного строя ему казалось нетрудным. Он встретил делегацию с надеждой и радостью. И он не мог понять ничего, когда ему пришлось говорить о положении дела с «настоящим политиком».

Делегация начала с формального ультиматума. Вся беседа с Витте должна была стать достоянием гласности. Такое требование было и неприлично, и непрактично. У Витте было много врагов. У конституции — тоже. Требование оглашения перед врагами переговоров, которые мог Витте вести, значило сделать их невозможными. Потому беседа делегации с самим Витте превратилась в простую формальность. Разговаривать делегации пришлось с одним Оболенским. Очевидно, не в такой атмосфере можно было договориться до соглашения. Для таких «разговоров» просто не стоило ехать, особенно — с такой поспешностью.

Но разговор с главою правительства можно было все-таки заменить разговором с посредником Оболенским. Для этого обязательной гласности, к счастию, не требовалось. Но разговора и тут не вышло, ибо делегация привезла с собой другой ультиматум — уже по существу.

Бюро отказывалось поддерживать правительство Витте. Оно поручило ему передать, что «единственный выход из переживаемого положения» — это созыв Учредительного собрания для выработки конституции, причем Собрание это должно было быть избрано путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Делегация отвергла самый принцип октроированной конституции. Выбранное по четыреххвостке Учредительное собрание становилось суверенным органом народовластия. С тем, что еще существовала в России монархия, которая пока была самодержавной, которая только для блага России согласилась себя ограничить, делегация не хотела считаться. Она рассуждала, как будто монархии уже не было. У делегации был тот самый язык, которым через 12 лет Временный комитет Государственной думы говорил с несчастным Михаилом[763].

Понимала ли делегация, что она сделала? Помню гордость, с которой Кокошкин осипшим от повторения голосом рассказывал в Москве о победе земцев над Витте; о том, как Оболенский был в отчаянии, как он умолял делегацию опомниться, не ставить своего ультиматума; как он давал ей понять, что общественные деятели могли получить все портфели, которых бы они пожелали, и как делегация осталась непреклонной в своем некомпромиссном решении.

Но было нечто более грустное, чем гордость Кокошкина. Это — одобрение, которое его рассказ встречал в нашей общественности. Она радовалась, что земская делегация огорошила Витте. На что рассчитывала она тогда? На то, что испуганный Витте уступит, а государь будет от Учредительного собрания ждать решения своей участи, как в 1917 году Михаил? А если она надеялась не на это, то что означал такой жест делегации?

Позднее мне приходилось об этом беседовать с Витте. «Если бы, — говорил он, — я мог поверить тогда, что вся общественность была такова, какою была делегация, я не простил бы себе, что посоветовал государю дать конституцию». Но Витте не верил, что вся общественность такова. Он продолжал переговоры с отдельными лицами, звал их в правительство, просил их помощи или советов. Он старался вникнуть в непонятную для него психологию нашей общественности. В переговорах этих он не обнаружил большого искусства; делал много ложных шагов; общественность с радостью их подхватывала, радуясь, что Витте в тупике, что ему не удалось сделать того, к чему он стремился, т. е. добиться сотрудничества власти и общества. Она могла радоваться, ибо сама старалась об этом. При той позиции, которую она заняла, перед каждым общественным деятелем стояла альтернатива: или отказать в помощи Витте, или свое влияние на общество потерять. И общественные деятели подряд от предложения уклонялись. В этих заранее обреченных на неудачу переговорах Витте знакомился с руководителями нашего общества. Он потом про это рассказывал; переговоры не увеличили его доверия к ним; ему казалось недостатком гражданского мужества, что люди, по существу с ним согласные, не хотят ему помогать, ссылаясь на общественное мнение. Еще более поражало его, что люди, которые послушно обществу подчинялись, перед Витте сами не защищали позиций, которые общество выставляло. «Кто же делает общественное мнение? — спрашивал он с недоумением. — Я не встречал человека, который бы наедине считал правильным то, что он сам от меня во имя общества требовал».

Это общее впечатление невозможно проверить. Витте мог быть несправедлив. Потому рассказ П. Н. Милюкова о его личных переговорах с Витте так интересен. И я на нем остановлюсь.