Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Любопытно, что Милюков при этом не упомянул ни об одной из двух сочиненных самой общественностью конституций — «освобожденской» и «земской». Им в нашей среде делали большую рекламу, в разработке их принимали участие все наши авторитеты; но этих конституций Милюков не предложил вниманию Витте. Он в этом был прав. Обе конституции представляли такой печальный образчик нашей практической неумелости, что говорить серьезно о возможности их октроировать было нельзя. Они были теми «академическими высотами», на которых оставаться Милюков не хотел. Специалисты общественности проработали совершенно впустую. Милюков предпочел держаться реальной почвы. Он посоветовал Витте: «Для ускорения и упрощения дела позовите сейчас кого-либо и велите перевести на русский язык бельгийскую или болгарскую конституцию; завтра поднесите ее царю для подписи и послезавтра опубликуйте»[772].

Можно представить себе, как Витте поглядел на этот совет. Он мог принять его только за шутку. Речь шла о новом государственном строе для громадной, разноплеменной, разносословной и разнокультурной страны, о строе, который должен был заменить сложившийся веками, привычный порядок самодержавия; и оказывалось, что для этого было достаточно «перевода» конституции одного из двух маленьких государств и притом безразлично — того или другого. Конечно, между европейскими конституциями есть общие черты, но детали их очень различны. А в них было все дело. Принципиально конституция была уже признана, и весь интерес переходил именно к уточнению прав, которые при конституции получат старые и впервые создаваемые институты. И вместо этого рекомендуется перевести любую из двух неодинаковых конституций. Если бы это было так просто, то непонятно: к чему затевалось Учредительное собрание и зачем над созданием русских конституций наши теоретики и практики трудились так долго?

Но это не все. Милюков предлагал конституцию «октроировать». Она должна была быть последним актом самодержавия, которое в интересах народа само свою власть ограничивало. Надо было, следовательно, суметь убедить монарха в том, что октроированный новый порядок будет полезнее России, чем самодержавие, заставить его отречься от своих прежних друзей и сторонников, которые в самодержавии видели главную силу России. Мог ли думать Милюков, что для государя будет убедительна ссылка его на Бельгию и на Болгарию? Можно ли было считать возможным, чтобы вчерашний неограниченный самодержец, стоявший во главе государственного аппарата, еще не развалившегося, мог по собственному почину октроировать, например, бельгийскую парламентарную конституцию, где всю свою реальную власть он бы уступил представительству, сохраняя себе только роль декорации? Можно было, сваливши монарха, провести такую конституцию на Учредительном собрании, но воображать, что монарх, который вчера колебался, давать ли вообще конституцию, мог дать ее в такой форме, именно и значило «витать на академических высотах вне реальной жизни». Если бы даже государь слепо верил Витте и согласился бы сделать все, что Витте ему посоветовал, то Витте своей переводной конституцией не имел права делать ни себя, ни государя смешным.

Описывая происходившее уже в 1921 году, т. е. через 15 лет, Милюков все-таки действия делегации защищает. Для защиты он становится на новую позицию. Он допускает («Три попытки», стр. 12), что на «предложение Бюро Съезда можно было бы смотреть как на политическое доктринерство и обвинять делегацию за срыв переговоров, если бы дело шло только о принятии или отвержении формулы делегации». «Но мы сейчас увидим, — говорит он, — что дело было не так. Разграничительная грань между властью и обществом проходила не на идее Учредительного собрания, а на самом понятии конституции»[773]. Если бы это было действительно так, то условия, поставленные делегацией, от этого удачнее бы не были. Они только замаскировали бы от общества сущность вопроса и одиум за разрыв возложили бы напрасно на неповинную делегацию. В этом случае было, наоборот, полезно разоблачить перед всеми непримиримость самодержавия, а не давать ему выигрышного положения в этом конфликте. Но на чем основывал Милюков это свое утверждение? Привожу его же слова.

Милюков сказал Витте: «Произнесите слово конституция… Одушевление Витте прошло. Он ответил мне просто и ясно: я этого не могу, я не могу говорить о конституции, потому что царь этого не хочет. Я так же просто сказал ему: тогда нам не о чем разговаривать, и я не могу подать вам никакого дельного совета»[774].