Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Милюков печатал свои воспоминания («Три попытки») в 1921 году. В них он был строг к бюрократии; Столыпина назвал «царедворцем и честолюбцем, а не государственным человеком» за то, что тот не подчинился русской общественности, которая будто бы предвидела катастрофу и могла ее устранить[764]. Однако какую же позицию в эту переломную пору занял он сам, виднейший представитель нашей общественности?

П. Милюков рассказывает про беседу, которую он имел с Витте по его приглашению. Любопытно введение. «Я приходил, — пишет он, — не в качестве делегата, кем-то уполномоченного, а в качестве частного лица, совета которого просил высший представитель власти в момент, когда решалось направление, которое должна была принять русская история. И на поставленный мне сразу вопрос Витте, что делать, я решил ответить по совести и по личному убеждению, не связывая себя общепринятыми политическими формулами моих единомышленников. Я хотел свести спор с академических высот в сферу реальной действительности»[765].

Это правильно. Но ведь «направление истории» решалось не только в разговоре с П. Н. Милюковым, но еще гораздо больше при посылке земской делегации к Витте. Почему же тогда можно было оставаться на «академических высотах», не спускаясь в сферу «реальной действительности»? Почему в разговоре с глазу на глаз можно было ответить «по совести и убеждению», а официально к Витте нужно было послать только «общепринятые формулы единомышленников»? Вводные слова Милюкова сами по себе представляют осуждение приемов нашей общественности.

Милюков не скрыл, что будет говорить не от партии, а от своего личного имени. «Если бы я выражал мнение партии, — предварил он Витте, — то я повторил бы то же, что сказал вам Кокошкин. Но я понимаю, что для вас это мнение не может иметь такой силы, как для нас, и что положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте»[766]. Что должен был думать Витте о таком заявлении? Итак, Кокошкин говорил именем партии. Но ведь к партии Витте не обращался. Он обратился к земской среде; и не съезды, даже не Бюро земских съездов, а какой-то небольшой Комитет ответил от имени земства, самовластно подменив русское земство только что образовавшейся «партией».

Но еще интереснее другое. Вдохновитель партии, Милюков, теперь признавал, что «положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте». Но когда Витте звал на помощь общественность, он ждал от нее вовсе не «теоретически правильных советов», которых, по заявлению самих советчиков, практически нельзя применить. Его интересовали не «академические высоты», не доктринальные споры. Ему нужны были практические сотрудники и практический совет, как претворить новые принципы в жизнь. А от имени земства ему предложили «теоретически правильную», но заведомо «неисполнимую» доктрину. И это было сделано лишь потому, что партия, которая прикрылась именем земства, считала, что «война продолжается»; к Витте пришли не советники и не союзники, а враги-наблюдатели. Хотя по видимости речь шла о мире, но военная точка зрения не покинула парламентеров.

Это не предвещало успеха; общественность шла ва-банк: все или ничего. Милюков, один из руководителей войны с самодержавием, от военной психологии не избавился. Он признавал, что как член партии он должен был бы повторить то же, что и Кокошкин, хотя сам сознавал непрактичность этих советов. Понять этой тонкости Витте не мог; он не подозревал, до какого уродства мы дошли со своим фетишем — партийной дисциплиной, в жертву которой приносили личный разум и убеждения. Мы думали быть передовыми от того, что перенимали недостатки старого возраста, начинали с того, чем нормально кончают. У нас еще не было настоящих партий, а партийная дисциплина уже свирепствовала.

Но дело не только в этом. В разговорах с Витте Милюков все же решил говорить по убеждению, не прячась за общее мнение, не паря на высотах «теории». Он хотел дать Витте, по его собственному выражению, «дельный совет». Тем интересней, что же он ему посоветовал. Что мог для упрочения мира предложить человек, который войну умел провести?

Милюков дал Витте советы, которые он публично повторить не решился. Первый совет был не приглашать в кабинет «общественных деятелей», а составить правительство из бюрократов, но «приличных» людей. Этот совет пришелся так по сердцу Витте, что «он вскочил, протянул мне (Милюкову) свою длинную руку, которую я (Милюков) подал ему с некоторым недоумением и, потрясая ею, воскликнул: „Вот, наконец, я слышу первое здравое слово; я так и решился сделать“»[767].