Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Жизнь уже давно исправила многие несправедливости Земского положения [1890 года]. Какой реванш брала себе интеллигенция в роли третьего элемента! Не имея на выборах голоса, этот третий элемент только потому, что практически работал и дело действительно знал, стал вдохновлять всю земскую деятельность. А земская работа, в свою очередь, воспитывала этот третий элемент в более трезвом понимании того, что нужно и, главное, можно. Потому избирательный закон в Государственную думу мог быть построен на земской основе со всеми теми изменениями, на которые указывал опыт.

Витте последовал очень старой традиции, когда опору для конституции стал искать в земстве. Это не было противоречием его знаменитой земской записке, он только логически завершил ее мысль. Пока он надеялся сохранить самодержавие, он не хотел развития земства. Когда же самодержавие себя упразднило, будущая конституция естественно должна была вырасти из земства. Витте допустил только одну основную ошибку. Он принял за земство земские съезды.

Это было ошибкой простительной. Бюрократия была так далеко от нашей общественности, что в ней не различала оттенков, как общественность не умела видеть их в среде бюрократии. А главное, сама общественность разобралась в этом только гораздо позднее.

Я в прошлых главах указывал происхождение и историю земских съездов.

Сейчас меня интересует другой вопрос: в какой мере съезды выражали политическое настроение земства?

С течением времени их соотношение изменилось. Первый съезд 1904 года близко подходил к общему настроению земства, по крайней мере передовой его части. Он охватывал фронт от Шипова до Петрункевича; объединившись на необходимости «представительства», он объединился и на отрицании революции, т. е. Учредительного собрания. На этом съезде раскола не произошло потому, что все дорожили земским единством, что на нем была принята земская линия. Потому этот съезд принципиальных возражений со стороны других земских групп не встретил. Даже те земцы, которые за съездом не пошли, как, например, группа Самарина, которую Шипов тщетно звал за собой, против съезда борьбы не повела. Она осталась лишь в стороне. Но это продолжалось недолго.

После второго февральского съезда земские руководители получили формальное право считать съезды действительным представителем всего русского земства, а между тем именно тогда начинался раскол. Интеллигентская общественность сначала на банкетной, а потом на «союзной» кампании стала выкидывать более левые лозунги: четыреххвостку и Учредительное собрание; под влиянием их усилилось полевение съездов. В результате те, кто в ноябре 1904 года был только меньшинством Земского съезда, на третьем съезде в апреле от него совсем откололись. А в июле 1905 года «земцы-конституционалисты» формально слились с Союзом союзов. А полевение съездов заставляло самые земства «праветь». Так они шли в разные стороны и расходились все больше.

В полной мере это обнаружилось гораздо позднее. Переворот 3 июня 1907 года был ставкой Столыпина на рядовое русское земство. Настолько к этому времени изменилась его физиономия! Во время войны Земский союз, наследник земских съездов, сам уже боялся земских собраний[778]. Попытки правительства сноситься с губернскими земствами без посредства Союза рассматривались как покушение взбунтовать земства против его представительства. У меня был личный опыт этой боязни. В 1916 году Прогрессивный блок Думы решил легализовать Городской[779] и Земский союз[780]. Было, конечно, ненормально, что учреждения, тратившие сотни миллионов государственных денег, не были никем легализованы и составляли государство в государстве. Мне был поручен доклад о легализации Земского союза. Помню, как кн[язь] Львов и Д. М. Щепкин настаивали передо мною, чтобы был легализован не только порядок, но и выбранный на частном собрании Главный комитет Земского съезда. Тщетно я указывал им, что это было бы юридическим уродством, что организацию нужно поставить на каких-то «принципиальных общих началах», что нельзя «навязывать» данный состав Комитета. Они признавались, что допустить новые выборы значило бы разрушить все дело. Революция избавила нас от публичного обсуждения этой странной претензии[781].