Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

В 1905 году расхождение так резко быть не могло, но принимать съезд за земство было все-таки опасной ошибкой. Этому были самые непреложные доказательства. Так, в своей книге о прекрасном русском человеке, попавшем, к несчастью, на неподходящее для него амплуа, о кн[язе] Г. Львове, Т. И. Полнер передает, что после 17 октября Тульское земство послало адрес государю с благодарностью за манифест и одновременно депутацию к Витте с обещанием ему земской поддержки[782]. На земском собрании это постановление было принято единогласно[783]. Вот, значит, каково было настроение земских собраний. А между тем на Земском съезде в Москве Тульское земство было представлено князем Львовым, т. е. членом той самой делегации, которая ездила ставить Витте свой ультиматум. Как в этих условиях мог кн[язь] Львов представлять собою Тульское земство? Оно его никогда не выбирало, но он оказался представителем его по желанию своих единомышленников. Витте не знал этих подробностей. А такие курьезы, как львовский, были не единичны; когда они обнаруживались, они никого не смущали; либеральное направление признавало за собой монополию представлять нашу общественность.

Съезд собрался 7 ноября, в годовщину первого съезда, состоявшегося — странно было это представить — только за год до этого. Был ли выбор этой даты случайностью или организаторы не могли побороть в себе соблазна подстроить это совпадение для эффекта, не имеет значения. Это был последний съезд русского либерального земства, похороны его политической роли. Он и блеснул «прощальной красой»[784]. Съезд был выше среднего русского земства, был его отборной элитой. Россия не знавала более блестящего собрания; оно сделалось откровением и для нее самой, и для Европы. В съезде русское общество само собой любовалось. Казалось, что Россия созрела для конституции, если у нее мог оказаться подобный парламент. Съезд был сюрпризом и для Европы, которая тогда «открывала» Россию, как продолжает открывать ее и поднесь. Ф. Ф. Кокошкин рассказывал мне, как земцы поразили корреспондентов Европы, какие похвалы они им рассыпали. Это понятно: внешнего блеска было больше, чем нужно. Я по-прежнему сидел за столиком, где велся отчет заседания, и мог наблюдать все очень близко. Для тех, кто сущность государственной жизни видел в парламенте, в речах, в искусстве парламентской техники, Земский съезд оказался на высоте положения. Он был парламентом первого сорта. Русская общественность как бы выдержала публично экзамен. С. А. Муромцев, председатель божьей милостью, в председательствовании нашел свое подлинное призвание и был общим голосом, после первого опыта, намечен председателем будущей Государственной думы. Ф. Родичев с его даром зажигать даже холодные сердца пафосом благородных идей. Ф. Врублевский, речи которого, независимо от содержания, слушались как великолепная музыка в изумительном исполнении. Ф. Кокошкин, который не мог произносить половины букв алфавита, с крикливым акцентом, со смешными усами à la Вильгельм II, и который немедленно захватывал всех мастерством аргументации, делая ясными самые сложные вопросы. Да и они ли одни? Все это сливалось в картину такого таланта и блеска, что с таким парламентом Россия, казалось, могла спать спокойно.