Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Обе точки зрения законны; каждый по своему темпераменту и убеждению мог выбрать любую. Одного было сделать нельзя — их совмещать. Но наши руководители хлопотали только об этом. Надо было придумать среднюю формулу, которая бы всех примирила. И пока на съезде лилось никому не нужное красноречие, за кулисами вырабатывалась и полировалась приемлемая для всех резолюция. Она в своем роде оказалась шедевром и всех примирила.

Это вспомнить полезно, так как именно это для кадетской среды было типично. Ее состав выработал в ней это искусство.

Большинством всех против одного воздержавшегося было принято, что нельзя приступать в Думе к органической работе, как в нормальном учреждении[857].

Это является победою левых. Думу нормальным учреждением не признают, органической работы в ней не допускают. За такую резолюцию единомышленники Ромма с радостью голосуют. Но резолюция принята единогласно, потому что этого она не означает. Заявив, что Дума не нормальное учреждение и что в ней органически работать нельзя, партия тут же постановляет, что Дума может работать, может издавать законы, необходимые для успокоения, и что даже простого перечня этих законов заранее составить нельзя. За такое решение с удовольствием голосуют и правые[858]. Единство партии спасено, но можно ли, не греша, назвать его внутренним?

Для партии и ее методов январский съезд был красноречивою иллюстрацией. В ноябре и декабре руководители партии для сохранения единства ее не разорвали с революционерами слева и упустили случай стать опорой конституционного строя. Ошибочность их расчетов теперь обнаружилась. П. Н. Милюков понимал, что обстоятельства переменились, что Учредительного собрания больше не будет, что кадетам в Думе придется исполнять роль парламентской оппозиции. Этим он открыто оказался на правом партийном крыле. Но это было бы слишком определенно. И под напором провинциальных, более примитивных кадетов он «сдал» перед ними, свою политическую физиономию спрятал и уроком, который понял, не воспользовался. Он стал восхвалять как успех словоблудие партии и даже, что с ним редко бывало, согласился сознаться в ошибке. «Ответственность за отрицательные стороны съезда, — писал Милюков в „Праве“ от 22 января, — лежит почти исключительно на нас, на устроителях съезда… Члены комитетов иногда сбивали съезд своими внутренними разногласиями… мы несколько злоупотребили своим профессорским красноречием». А по поводу тех хитроумных постановлений, которые все друг другу противоречили и позволили если не других, то по крайней мере себя самих обмануть, Милюков торжествующе утверждает, что партия «измерила свои силы, нашла свою собственную дорогу, поставила свои собственные задачи». Он радуется, что члены съезда, несмотря на принципиальные разногласия, дорожат «этим сознанием единства» и сознают, «какую огромную дополнительную силу получают единичные попытки, сливаясь в определенную тактику большой политической партии». Столичные руководители получили урок. «Настроение приезжих оказалось тем огромным плюсом, который покрыл все недочеты съезда и сделал съезд тем, чем он теперь оказывается: настоящей эрой в жизни Кадетской партии»[859]…

Более всего это было простою риторикой; руководители, явившись на съезд с потерпевшей крушение тактикой, с признанием неудач, были удивлены и обрадованы, что партия их не осудила. За это они кадили ей фимиам. Но, по правде, удивляться своей победе им не приходилось. Руководители давали отчет не стране, не избирателям, а только своим же партийным товарищам, у которых не было оснований быть умнее и проницательнее своих руководителей. Они могли не бояться и потому не торжествовать от успеха.