Властители душ: Иисус из Назарета, Мухаммед пророк Аллаха

Для молодого монаха допрос этот неприятен и чужд, и он уже подумывал уклониться от ответа и отговориться тем, что должен выполнить кое-какие обязанности в церкви. Однако его вынудило любопытство.

— Некоторые пророки, — сказал он, — в знак доказательства того, что они посланы Богом, получили силу творить чудеса.

— Это значит, что они лечили больных? Пробуждали мертвых? Нет. Этого он не может.

В глазах монаха промелькнули искра понимания:

— Этого он не может? Теперь я наконец понимаю! Ты знаешь человека, выдающего себя за пророка?

— Это так, — подтверждает Омаяд. — Это ты понял лишь сейчас? Итак, дальше. Что знаешь ты еще?

— Пророки провозглашают слово Божье…

— Не говори глупостей, монах! То, что они провозглашают слово Божье, утверждают и лжепророки! Я мог бы сам стать одним из них, чтобы узнать, говорят они правду или лгут. Должны быть и другие знаки.

— Чистая богонравная жизнь.

— А какова она, такая жизнь?

— Он не может ни лгать, ни обманывать…

— Он был купцом, как и все мы, — говорит Абу Софиан задумчиво. — Тут он, правда, иногда обманывал…

— Он не должен требовать чужого имущества, и на его руках на должно быть крови…

На этот раз Омаяд ничего не отвечает, а только машет рукой: «Дальше!» Про себя он думает об убийстве под Таифой и о зимнем караване, чудом избежавшем преследований мусульман.

— Он должен вести целомудренную жизнь и сладострастие должно быть ему чуждо…

«Хадиджа мертва, — думает Абу Софиан. — Теперь Мухаммед сделал своей супругой маленькую Аишу, и говорят, что она не единственная…»

— А если, — говорит он, — у человека, о котором я говорю, нет всех этих качеств, если он проливает кровь и грабит, если у него есть женщины и он не совершает чудес, тогда, значит, ты не поверил бы, что он пророк?

— Нет! — восклицает монах с большой решительностью. — Тогда бы я в это не поверил! Ни в коем случае не поверил бы в это!

Абу Софиан поднимается. «Итак, теперь я знаю, — говорит он дружески, — что ты хотел мне сказать. Такой человек, значит, даже прикоснуться не смог бы к царству твоего Христа?»

— Ни за что и никогда! — восклицает монах.

Омаяд прищуривает глаза, белый, блестящий на солнце мрамор слепит его.

— Хорошо вам, христианам, если это так, — говорит он.

Но странно: несмотря на то, что монах сказал ему то, что он хотел услышать, Омаяду все-таки кажется, что он должен был возразить.

* * *

— Эй, Абу Софиан!

Омаяд шел по базару пряностей, возвращаясь в свой караван-сарай, когда услышал, что кто-то зовет его по имени. Он оглянулся назад в поисках знакомого лица среди купцов, но не увидел никого. И тут офицер персидской гвардии отстраняет торговцев и протягивает ему навстречу руки через стол денежного менялы, стоящего посередине улицы: «Эй, Абу Софиан! Ты что больше не узнаешь своих друзей?»

Узнал. Омаяд узнал его тотчас. Это персидский торговец драгоценными камнями Барсуйе, с которым он несколько лет назад торговался из-за одной прекрасной ясноглазой рабыни на рынке Окадха. Странные времена! Мелкий торговец пряностями стал пророком, торговец ювелирными изделиями — персидским воякой…

— Нет! — отвечает перс, гладя свою блестящую черную бороду, на непроизнесенный вслух вопрос Абу Софиана. — Я всегда был воином нашего царя. Тогда в Окадхе я был послан узнать у вас настроение арабских предводителей.

— Тогда особенно нечего было узнавать, — говорит Омаяд улыбаясь. — Все было как всегда: кровная месть отдельных семей, разбой бедуинов. Стоило ли двору Ктесифона только из-за этого посылать лазутчиков?

Перс поворачивает свой перекрученный зеленый пояс и растерянно смотрит на другую сторону улицы, где несколько его подчиненных толпились у фруктовой лавки Последний вопрос Омаяда он пропустил мимо ушей, его занимает другое слово, только что сказанное им, возможно, даже ненамеренно, и он тут же выхватывает его.

— Тогда, говоришь ты, Абу Софиан, особенно нечего было узнавать? А сейчас что-то изменилось?

Омаяд сердито рассмеялся; сердито из-за того, что не мог отогнать от себя мысль, что Мухаммед разорвал старые семейные узы и собирает вокруг себя приверженцев своего нового учения.

Перс удивленно поднимает брови:

— Как его зовут?

— Мухаммед, из рода Хашим.

— Это не древний благородный род в Мекке, насколько я знаю, — говорит перс. — Он так богат, что может купить друзей?

— Он потерял все, что у него было.

— Он храбр? Он воевал?

— Я ничего об этом не слышал.

— О Абу Софиан! — говорит перс смеясь. — Почему же ты тогда считаешь этого человека таким важным?

* * *

«Они правы, — думает Абу Софиан, оставшись снова один и дойдя наконец до караван-сарая. — Они оба правы: монах и перс. Ничего не говорит о том, что Мухаммед — пророк, ничего о том, что он призван быть владыкой».

И все же! Что-то непостижимое есть здесь, что-то невыразимое… Так чувствуется, несмотря на голубое небо, приближение песчаной бури в пустыне…