Вляп

Ещё вариант. В языческие времена из «молодёжных школ» часто вырастали «мужские сообщества». Более-менее казарменно-религиозного толка. С приходом христианства всё это было поломано. Точнее: вырезано и выжжено. С соответствующей частью населения. Но принцип остался. Вот и собираются мужики в разного рода ватаги. Бобыли, в основном, поскольку на семейных — тягло.

Есть мужские компашки христианской направленности. Собираются «старцы» и идут в пустынные места. Строят там обитель, пустынь. Молятся, постятся, изнуряют себя тяжкой работой. Обычно — в части валки леса. В перерывах — с Господом общаются. Но главное — бобылей на Руси меньше.

Есть всякие артели для отхожих промыслов. Более-менее сезонные, кратковременные.

Плотницкие артели. Охотничьи. Торговые. Новгородские ушкуйники. Близкие к ним по смыслу-стилю — просто разбойные. Есть ещё заставы на порубежье… И везде в них — дамы общего назначения. Объединение пошивочной, прачечной, столовой и публичного дома в одном лице.

Слышал как-то на одном ещё советском рыболовном траулере:

— А где ложкомойка?

— Капитану «ложку моет».

— Придёт скоро?

— Не. Ей ещё старпомову, замполитову и боцманову «ложки мыть».

Но многие артели — только на лето. А зимой куда? — А по весне, может, моложе найдётся. Или украдут артельщики дорогой девку какую… Или наоборот:

— А прошлогодняя ложкомойка где?

— Дык померла. Не опросталась.

Неустойчивая система, не самовоспроизводящаяся. Баб не хватает. И тогда…

— Правда ли что на горе Арарат самое долгое в мире эхо?

— Э, дарагой, смотря что кричать будэшь. Если ж…па, то «где-где-где» — долго-долго звучит. Пока не найдут.

Та же проблема, только в варианте пребывания чисто мужских коллективов в условиях изолированности высокогорных пастбищ.

* * *

Вот какие мысли приходят в голову, которая приделана к разорванной заднице. И лежишь себе в раскорячку на животе неизвестно где. Где-то на «Святой Руси».

Глава 13

Тут стукнула дверь, одна, вторая и на пороге появился… он! Мой! Господин!

Нет, это, всё-таки, любовь с первого взгляда.

Я не мог смотреть на него без обмирания сердца. Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение… хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья…

Следом вскочила Юлька.

Гадина этакая… Хотя… чего это я на неё так? Это ж она меня сюда привезла, в этот дом отдала, к моему… единственному… хозяину… суженному… Хотенеюшке…

Юлька что-то чирикала скороговоркой, сдёрнула с меня одеяло, задрала подол рубахи, демонстрируя «следы любви».

Хозяин хмыкнул, накрыл одеялом, присел на постель, погладил по затылку.

— Ну, ты крепок, малёк. Другие по первости кричат, вырываются, мамок зовут. А ты только улыбался. Туговат ты оказался. И вправду — целка серебряная. Я уж думал — вовсе себе всё поломаю. Ну, ничего — елда у меня крепкая. Нынче отлежишься, подлечишься. Я тебя к себе заберу. А потом и поиграемся. Не спеша, с растяжечкой да с распарочкой. В удовольствие…

Я не очень вслушивался в его слова. Тон, голос, тёплая его рука, пальцы, которыми он поглаживал у меня за ушком… Хотелось закрыть глаза, замурлыкать, прижаться… И чтоб навсегда… и чтоб только мы вдвоём… и чтоб никто не мешал…

Снова стукнули двери, и явилась сама… боярыня Степанида свет Слудовна. Гегемон монументальный. С какой-то здоровущей плоскомордой служанкой.

— А, вот ты где, внучек мой яхонтовый, Хотенеюшка ненаглядный. Что ж это ты, к новому наложнику попрощаться зашёл, а к бабушке своей единственной перед дорожкой и не заглянул?

В комнате повисла тишина. Зловещая, напряжённая. И наконец, голос Хотенея надо мной с едва сдерживаемой злобой:

— Ну, прощай.

— Брысь. (Это — служанкам. Обе испарились мгновенно.) Понравился мой подарочек? (Это — про меня.)

— Приманить хочешь? Вели, чтоб подлечили. Через седмицу — к себе заберу. Ещё что?

И тут боярыня, монумент гегемона и царицы всего и всея, медленно сползла на колени.

— Хотенеюшка! Не гони, выслушай, дай хоть слово молвить!

— Ты уж тогда — всё сказала. Больше говорить не о чем. За подарок — спасибо. Пойду я.

Господин начал подниматься с края моей постели, но старуха метнулась вперёд, ухватила за ноги и дёрнула. Хозяину пришлось сесть.

— Женись!

— Сдурела?!

— Женись, внучек миленький! Ты один из Укоротичей остался! Ты голова рода, ты один можешь спасти да продолжить.

— Иди ты, дура старая…

— На Гордеевой младшенькой…

— Охренела?! Ну, точно из ума вышла! Да Гордей меня не только в зятья — он по одной улице со мной…

— (Спокойно, уверенно, без всяких воплей, воев и причитаний, подымаясь с колен.) Потому и говорю: выслушай. Спит? (Это обо мне.)

— Говори. Только — коротко.

— Коротко… Лады. Почему Гордей тебе горло готов перегрызть? Потому что весь Киев знает, что когда суздальцев резали, старшую Гордееву дочку, которая с мужем и сыночком маленьким в «Раю» жила, ты по-зверячему поял, плетью бил, и в Днепре утопил вместе с младенцем, с единственным внуком Гордеевым. И о том после сам пьяный хвастал. Так?

— Так.

— Лжа и поклёп.