Влюбленные

— С мотором… Вот беспощадный-то, — хмуро кивнул на Аркашку. — Что в руки попадет, то и пропадет. Человек ли, машина ли…

— Ты, дядя Гурьян, за работу меня песочь, а в семейную жизнь не лезь! — огрызнулся Аркашка и отошел, попыхивая папироской.

Костя крепко пожимал протянутые ему руки. Было как-то неудобно, что пожилые, много поработавшие люди называли его по имени-отчеству. Он столько перевидал за эти годы, где только не побывал, а они все тут, все в деле. Сев, уборка… Опять сев… Как по кругу. Хотелось отблагодарить их, передать им то, что вобрал в себя.

— Мне за руль или ты сядешь? — Артем Кузьмич подошел к газику.

— Давайте я.

По пыльной дороге машина мягко внеслась на холм, где стояла мельница с расщепленными крыльями — нехитрый дедовский агрегат, вся механизация старого села.

— Верно ли говорят, что не один прибыл?

— Уже разнеслось?

— Наши бабы, что сороки! Кто она? Медицинский работник?

— И это известно?

— Поди, думаете-гадаете, как быть с работой?

— Да.

— А мы вот что: давно люди жалуются — накладно ездить в Кувшинское. Не пора ли нам свой врачебный пункт открыть? А? Думаю, что пора. Вот поеду в район и буду торпедировать.

Костя улыбнулся, услышав любимое выражение Артема Кузьмича, привезенное им еще с гражданской. Какая бы загвоздка ни случилась в работе — плохо с горючим, с запасными частями, — он неизменно говорил: «Буду торпедировать».

— Ну а как теория-то? Впрок пошла? Мозги не набекрень?

— Думаю, что нет.

— Уж очень легко ваши ученые мужи позиции-то свои меняют. С вечера талдычат одно, а утром уже другое. Ох, статью-то переписать — не поле перепахать! Тут и перепашешь, так не знаешь — то ли вырастет, то ли нет. А там — выводы, итоги — все подбито. Пожалуйте ученую степень. — Артем Кузьмич хитровато глянул на Костю. — Наверно, только за кукурузу да свеклу будешь держаться? А клевер и овес начисто выведешь? Есть такой слушок, что гонение на эти культуры намечается.

— Я толоконник! И кисель овсяный люблю! — отшутился Костя.

— А! Любишь! От «Геркулеса», наверно, и москвичи не отказываются?

— В магазинах не всегда найдешь.

— То-то и оно! Ты, Константин, корнем здешний. А вот приезжают издали да в больших чинах. То он руководил сельским хозяйством на Кавказе, то в Уссурийском крае. В одном месте у него бахчи, в другом — гаолян. Вот он к нашим-то коренным культурам — ржи да льну — и не имеет почтения. Скоро совсем останемся без волокна и муки. Как еще на картошку не ополчатся, диву даюсь!

Артем Кузьмич положил руку на плечо Косте.

— Стой!

Старичок, шедший им навстречу по обочине и всматривающийся в машину, остановился, когда она пронеслась мимо, и теперь как бы обдумывал: идти дальше или нет? Скреб бороденку.

— Кажись, ко мне человек. Сдай машину. Сдай.

Старичок, перебравшись через канаву, трусил к газику.

— Артем Кузьмич, второй раз на этой неделе к тебе…

— Ну, здравствуй… — всматриваясь в старичка и что-то не договорив, председатель протянул ему руку. — По каким таким делам? Выкладывай.

— Я заявление приносил. Не передали, выходит?

— О чем заявление? От кого заявление?

— От Игнатия Ермолаевича Кошкина. Я из Нагорного.

— Ах, от Игнатия Ермолаевича? Так бы и сказал! Лежит на столе. Как же. Да ты расскажи на словах. И залазь, Игнатий Ермолаевич, в машину. Все поменьше печет.

Старичок проворно взобрался на сиденье.

— Дело-то невелико, да ответственно, коли что не так. Топоры и багры растаскиваются. Без присмотра. А ну, коли огонь! У нас с торфяника кажинное лето огонь наведывается. А ноне там близко рожь. Я и говорю Турышкину — дай лошадь, опашу помаленьку. А он — не суйся, теперь ты на пенсии и от пожарного дела отстранен. — Старичок переглотил и помедлил, сбившись с мысли. — А? — Поморгал растерянно глазами. — Ну да. Отстранен. Не суйся, значит. Я день подождал, второй — мер никаких. Артем Кузьмич, может, я что по неграмотности не так понимаю, так вы поправьте, но поскольку мне пенсия от колхоза пожизненная выделена, так выходит и я пожизненно к тому делу приставлен, которым занимался. Что же я без дела-то?

— Понимаешь ты, Игнатий Ермолаевич, очень правильно. Дай бог каждому высокообразованному такое разумение иметь.

— Вот я и прописал.

— Я укажу Турышкину. Сегодня же. Дети-то есть?

— А?

— С кем живешь, спрашиваю, с сыном или дочерью?

— Не-е… старуха жива.

— Вон оно что.

— Жива! Лешак ей сделается! По полгоду гостит то в Тагиле, то в Барнауле. Сыновья у нас там. Домой, как на дачу, только наведывается. Совсем избаловалась. Без телевизору да без ванны, говорит, нет никакого желания.

— Ну? Ха-ха-ха!.. Верно, избаловалась… Ты сиди, сиди, Игнатий Ермолаевич, подвезу.

— Не-е. Я через лесок да на луга. Шел да смотрел, как сено мечут. Ну, срамота! Руки бы за такое дело обломать! Пласты кидают безо всякого соображения. Да кто же так стог вершит? Середина пустая, дождем промочит. Ну, дожили! Солому в наши места на корм с Кубани стали возить! Такого еще не бывало! Свои травы гниют, а мы… — старичок крепко, заковыристо ругнулся и, опять перебравшись через канаву, потрусил межой к лесу.