Влюбленные

И Нина отвечает Косте. Пишет о себе, о работе. Запечатав конверт и сунув его в сумочку, чтобы утром не забыть, садится к инструменту и приводит в порядок свои записи еланских песен.

Маргарита Алексеевна иногда бесшумно проникает в ее комнату.

— Я не помешаю?

— Нет, пожалуйста.

Она садится поблизости и слушает. Однажды спросила:

— Что это у тебя за мелодии?

— Записи народных песен.

— Любопытно…

Маргарита Алексеевна посмотрела ноты и нашла, что обработка сделана квалифицированно.

— Не жалеешь, что стала врачом?

Нина промолчала.

— Ты не сердишься на меня?

— За что, Маргарита Алексеевна?

— Ну… что я… я очень счастлива, Ниночка! Очень! Ты даже не представляешь… Не вини меня ни в чем! Я не взяла чужого! — и она вдруг обняла Нину. — Ты не знаешь мою жизнь, ты ничего не знаешь…

Она разоткровенничалась и рассказала, как вскоре после войны выходила замуж и была оставлена — без всякого повода с ее стороны. Муж, летчик, избалованный успехом у женщин, придрался к пустяку. У нее хранились письма товарища по школе, которого она проводила на фронт, где он и пропал без вести. Любила ли она его?.. Наверно, любила. Но зачем же ревновать к человеку, которого, может, нет и в живых?.. Не могла же она выкинуть его письма. Это была ее юность… Муж, оскорбившись, ушел к другой, потом сменил еще нескольких, стал пить, опустился и был уволен из армии. А у нее на долгие годы остался страх перед жизнью.

Нине жаль было Маргариту Алексеевну. Хорошо, что кончилось ее одиночество. Но это откровение почему-то не вызывало в душе горячую волну близости, потребность также поделиться своим.

Нина интуитивно чувствовала, что она стала в квартире лишней, стесняет их, и Маргарита Алексеевна борется с собой, чтобы это не прорвалось наружу.

Вуалетки и плоские шляпки, строгие платья-костюмы для классных занятий, придававшие Маргарите Алексеевне вид старой девы, сменились новыми нарядами, она пополнела, порозовела. И отец — как замечала Нина — тоже во многом изменился: стал мягче, покладистей, вечерами уже не задерживался в клинике, торопился домой и всякий раз приносил из магазинов что-нибудь сладкое, а в дни получки звал их: «Идемте в универмаг! Видел на витрине какие-то редкие ткани. Нейлоны-перлоны. Обеим по платью!»

— Ниночка, ты не огорчайся, что он не поладил с Костей, — говорила Маргарита Алексеевна, женским сердцем угадывая обиду. — Все уладится. Ведь у тебя с Костей все по-прежнему? Вы не поссорились?.. Это главное! А здесь все устроится. Верь мне. Я помогу вам. Буду чаще напоминать ему о Косте. Он ведь только снаружи крутой, строгий. О, я его уже изучила! — и она радостно смеялась, как человек, нашедший отгадку в сложной задаче. — Вспомни, уж какие мы с ним были враги из-за тебя, а вот… гора с горой не сходятся, а люди… Скажи честно, вы твердо решили жить там, не думаете сюда перебраться?

За этими расспросами Нина угадывала волю отца, но это ее не беспокоило. Решимость ее была неизменной. Волновало другое: скоро придется работать в иных условиях, одной. «Буду чаще ездить к Максиму Потаповичу», — успокаивала она себя. Но, думая о работе в селе, она не видела там себя в качестве врача, — ей хотелось скорее встретиться с девушками из колхозного хора, еще поездить по окрестным селам, собирая старинные песни.

В те часы, когда Нина подолгу просиживала за инструментом, Маргарита Алексеевна на своей половине говорила Дмитрию Антоновичу:

— А все-таки выходит по-моему… у нее талант. Талант и настоящее призвание. Моя вина, что я не одержала верх в том споре…

Дмитрий Антонович слушал не возражая.

* * *

— Ну и накурил же ты, дружок! — Клавдия Владимировна вошла в комнату сына и словно веером помахала в воздухе листками, на которых была отпечатана ее новая роль. — Не могу понять этих дохтуров! Заботятся о здоровье других, а к себе относятся по-варварски!

Андрей Олегович сидел за письменным столом в свежей белой рубашке и, облокотившись, угрюмо смотрел на перечеркнутые крест-накрест строчки.

— Не дается? — посочувствовала мать.

— Лучше бы я сто операций сделал, чем это! Напишешь научно — засушил, с художественной приправой — так я же не журналист!

Он скомкал исписанные листы, сознавая, что суть его плохого настроения кроется совсем в другом: просто разболтался, запутался, утратил ту ясность отношений с людьми, которой он всегда дорожил.

— А газета уже торопит?

— Да.

— Ты плохо выглядишь в последнее время. — Она положила руку ему на лоб и почувствовала, как под ее ладонью запрыгала пульсирующая жилка. — Возвращаться стал поздно. Неужели так много работы?

— Много.

— А я встретила сегодня Нину Озерову.

Андрей Олегович поднял глаза на мать, как бы силясь в выражении ее лица прочесть нечто большее, чем она сказала. Спросил с некоторой отчужденностью в голосе:

— Откуда она объявилась?

— Как откуда? Надо полагать, Нина давно уже дома.

— Она приезжала, затем опять куда-то уехала.

— И ты не знал — куда? — Сын ничего не ответил. — Я встретила ее в троллейбусе. Мне надо было уже выходить, и мы так и не успели поговорить. Я пригласила ее сегодня к нам.

— И она придет?