Влюбленные

Нина с великим трудом проникла на площадь. Пробивалась, как могла. По дороге в толпе потеряла Василия Захаровича и Леонида — из дому вышли втроем, Вере Антоновне все еще нездоровилось. Боковые улицы, впадающие в улицу Горького, были перекрыты автобусами, милицией. Пристроилась к одной из колонн, но мужчина в синем плаще и синей шляпе, шедший сбоку, оттеснил ее: «Вы не наша! Слышите, кому говорят?» Нина чуть не нагрубила ему: даже в такой день делит людей на наших и не наших! Возле телеграфа, куда ей удалось пробиться, толпа, набухая, прорвала кордон милиции и потекла вниз, к Манежной площади, веселая, шумная, а навстречу ей белым гривастым валом двигалась конная милиция. Кони шли бок к боку, звонко чеканя подковами асфальт, задирая взнузданные морды. И толпа остановилась, спрессовалась возле гостиницы «Москва».

— Гражданочка! Так же нельзя! Нельзя! — говорил Нине молодой редкозубый милиционер, к которому ее притиснули стоящие сзади. Держась за руки с другими милиционерами, он ограждал быстро идущую колонну. Глянув в его озорноватые глаза, Нина пригнулась и проскочила под руками, втиснулась в ряды. Теперь ее уже никто не задержит! И она вместе со всеми через узкую горловину прохода выплеснулась на площадь, стараясь как можно ближе держаться к трибунам.

— Ур-ра-а!..

— Гагарину слава! Га-га-ри-ну сла-ва! — скандировали люди.

Неожиданно шум толпы прорезал крик:

— Юра! Приходи в гости!

И смех, добрый, ласковый смех прокатился над головами.

Если сверху глядеть — масса людей, как рожь под ветром, перекатывается волнами. Вот люди на миг задержались против трибуны — и вдруг, под напором хлынувшего сзади потока, побежали вперед. Желающих повидать космонавта великое множество! Будь бы это возможно — все население планеты прошло бы сейчас перед Мавзолеем!

Допоздна в тот день Нина ходила по улицам Москвы, переполненная впечатлениями и словно кого-то отыскивая. Ей и в самом деле хотелось увидеть своих прежних друзей — Стася, Машу, Женьку Хазанова. В душе было такое ощущение, будто она некогда начала с ними спор, спор об очень важном, и вот теперь ей надо было его продолжить.

И она встретила…

Из телефонной будки возле «Известий» вышел долговязый мужчина в меховой шапке с опущенными ушами. Неловко попятившись, толкнул ее и, быстро проговорив «Прошу прощения», хотел пройти мимо, но задержался.

— Нина?

Увидев ее недоуменный взгляд, он стянул с головы шапку, открыв слежавшиеся льняные волосы.

— Стась! — обрадованно воскликнула она.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Откуда ты в таком виде?

— Оттуда же, — указал он рукой на небо. — Только парил пониже. Не на той орбите. Прямо с аэродрома, не успел переодеться. Хотел тоже попасть на встречу, но — увы — опоздал.

Его обычно апатичное, бледноватое лицо было темным от загара.

— Ты торопишься домой?

— Нет.

— Может, вместе поужинаем, — предложила Нина.

Ей не хотелось расставаться со Стасем, не поговорив с ним по душам.

Они вошли в «Русскую кухню», сели за тот же столик, где когда-то Нина обедала с Костей и композитором. Недолго выбирая, заказали по ромштексу, немного вина. Стась, выпив, сразу же набросился на салат. Он был голоден и уничтожал хлеб ломоть за ломтем. Нине тоже не терпелось что-нибудь съесть, но она пристально смотрела на Стася, поглощенная своими мыслями.

— А человек-то вернулся! — сказала она голосом напористым и звонким.

— А? — не понял он и приподнял голову от тарелки.

— Вернулся! — повторила она, все еще не прикасаясь к еде. — Помнишь, у тебя была поэма. О человеке, заблудившемся среди миров, застывающем одиноко в космическом холоде.

— Да, вернулся, — подтвердил он и, отложив вилку, зажег сигарету.

— Это мы блуждали тут — на земле, среди трех сосен!.. А он уже тогда верил в свой путь, работал, искал!

— Ты права, — согласился Стась, а ей хотелось, чтобы он с ней спорил.

— Что ты все это время делал? — спросила Нина, видя, что он уже во многом не тот. — Стихов твоих, признаться, я давно не читала. Как-то было не до того.

— Да я и редко печатал.

— Что так? Количество переходит в качество?

— Вряд ли… Произошла осечка.

— Осечка?

— Да. Как-то я на досуге пересмотрел все написанное и увидел, что ничего, почти ничего не создал истинно художественного… Я метался, начинал то одно, то другое. Мне пророчили гениальность, и я становился заносчив, дерзок; а когда оставался один… делалось страшно.

Стась сидел, весь сосредоточившийся во взгляде, и короткими затяжками сжигал сигарету. Потом, помолчав, продолжил:

— Та ночь многое для меня открыла, Нина…

— Какая ночь?

— А помнишь — костер у дороги, солдат над могилой?

— А-а… Значит, и ты? И ты тогда понял?

— Да, понял. Хотя некоторое время еще и жил прежней жизнью… Сейчас я работаю в молодежной газете. Много мотаюсь по белу свету. Думаю, что пригодится.

— Я рада за тебя, Стась! Рада!.. — Нина горячо пожала ему руку. — Ну, а что стало с остальными… с нашими? Где Маша?

— Маша работает диктором на вокзале…

— Диктором?..

«Так вот чей это был голос».

— Мать хотела, чтоб она стала художницей. Ничего не получилось. Потом — писала рецензии, бойкие, но в общем-то пустые, ненужные…