Влюбленный Дракула

О мой терпеливый читатель, как часто нам хочется вернуться в прошлое, чтобы изменить решение, принятое в той или иной судьбоносной ситуации. Беспомощно распростертая на кровати, я горько сожалела о том, что в свое время сочла необходимым скрыть от Джонатана ужасающие подробности смерти Люси. Тогда я полагала, что не должна выводить своего мужа из ненадежного душевного равновесия, которое он с трудом обрел после болезни. О, если бы я позволила Джонатану прочесть последнее письмо Люси! Оберегая его от всех возможных волнений, я и подумать не могла, что подписываю свой собственный смертный приговор.

— Леди Годалминг страдала от жестокой анемии, — изрек фон Хельсингер. — Переливание крови было последним средством, к которому мы прибегли, надеясь ее спасти. Ваша жена вполне здорова физически. Приняв порцию мужской крови, она обретет и психическое здоровье. Но для того чтобы достичь нужного нам результата, необходимо, чтобы донор пребывал в состоянии полного душевного спокойствия. Лорд Годалминг, отдавая кровь своей жене, был до крайности возбужден. Возможно, именно поэтому результат переливания оказался столь плачевным.

— Не удивительно, что его преследуют кошмары, — задумчиво произнес Джонатан. — Бедняга уверен, что убил свою жену. Такое не должно повториться, господа.

— Жизни Мины ничего не угрожает, — уверенно заявил Сивард. — Вы знаете, что мне можно доверять.

— Я вам доверяю, — кивнул Джонатан.

Иного ответа я и не ожидала. В конце концов, именно Сивард встал между Джонатаном и Годалмингом, когда последний нацелил на моего мужа нож. Не удивительно, что Джонатан проникся к доктору доверием.

Джонатан вновь склонился надо мной и сжал мою бессильную руку.

— Мина, дорогая, все будет хорошо, — с легкой запинкой прошептал он, коснулся моей руки губами и встал. Я попыталась остановить его, но язык отказывался мне повиноваться. Джонатан, не оборачиваясь, двинулся к дверям, и вскоре звук его шагов стих в коридоре.

Фон Хельсингер плотно закрыл дверь и подошел к кровати.

— Надеюсь, вы будете паинькой, — сказал он.

Сивард держал мою руку, а фон Хельсингер, вставив в глаз монокль, принялся поглаживать мою руку, при этом тщательно ее рассматривая.

— Кожа гладкая и нежная, как у маленького ребенка, — пробормотал он.

Потом он отбросил накрывавшее меня одеяло, расстегнул ворот моей ночной рубашки, сунул под нее руки и принялся ощупывать мое тело.

— Но она уже далеко не ребенок, — заметил он, сжимая мои груди.

Рука его замерла под моей левой грудью, взгляд устремился в потолок.

— Сердечный ритм вполне удовлетворительный, — сообщил он, взглянув на Сиварда. — Вы можете делать инъекцию.

Сивард закатал рукав моей рубашки. Я попыталась вырвать руку, но он сказал:

— Не дергайтесь, иначе укол причинит вам боль.

Жесткие пальцы фон Хельсингера прижали мою руку к кровати, а Сивард медленно провел пальцем от запястья до локтя, нащупывая вены.

— О, какая тонкая, какая изысканная работа, — бормотал он при этом. — Эти голубоватые прожилки так нежны, словно их прочертил своей кистью художник.

Пальцы его скользнули к моей подмышке и принялись ласкать чувствительную кожу, заставляя меня постанывать от щекотки.

— Вижу, это вам нравится, — с улыбкой шепнул Сивард.

— Отлично! — удовлетворенно заявил фон Хельсингер. — Она готова принять мужскую кровь.

Сивард в очередной раз очертил пальцем линию моих вен и остановился на локтевом сгибе.

— Думаю, вот самое подходящее место, — сказал он и отработанным движением профессионала вонзил в вену иглу.

Особой боли я не почувствовала, лишь легкий укол и небольшое жжение. Сивард потер то место, куда вошла игла, и погладил меня по щеке.

— Милая, милая Мина, — со странной ухмылкой проворковал он.

Фон Хельсингер что-то сказал по-немецки, его молодой коллега рассмеялся и ответил ему на том же языке.

Комната вокруг меня начала медленно кружиться; сознание мое гасло. Еще несколько минут назад я изнывала от собственной беспомощности, не зная, как остановить докторов, а теперь, оглушенная лекарством, полностью смирилась со своей участью. Темнота накрывала меня с головой, унося прочь все мысли о побеге. Наверное, теперь, на пороге смерти, мне следует помолиться, подумала. Но молитва требовала слишком больших душевных усилий, а мною овладела безраздельная апатия. Однако, как ни странно, на память мне пришли слова духовного гимна, который я слышала, когда в последний раз присутствовала на церковной службе в Экстере. Мне казалось даже, воздух наполнился мощными звуками органа.

О Христос, Ты царь славы,
Вечный Сын Своего Отца.
Вочеловечившись, чтобы освободить нас,
Ты смиренно избрал утробу Девы.
Ты вырвал жало смерти
И открыл двери Царствия Небесного всем верующим,
Взошел на Небеса и воссел одесную Отца.