Вместе с комиссаром

А выезжать ему в последние годы было все труднее, разве что удавалось иногда побывать в своем деревянном домике во Внукове. Так хотелось посетить родные места, вспомнить юность, хотелось проведать близкую его сердцу Белоруссию, куда настойчиво приглашали друзья. Он радовался, когда удавалось осуществить свой замысел. Однажды он написал мне:

«А ответить вовремя на твое письмо я просто не успел: соблазнили нас поехать в Ленинград, где мы и прожили некоторое время. В частности, были мы у Саши Прокофьева на даче, ночевали там, ездили на озеро Красавица. Антонина Ивановна ездила смотреть Корабельную рощу, которую посадил еще Петр Великий. Одним словом, все было хорошо. Плохо только то, что, как еще раз подтвердил ленинградский опыт, ездить мне стало трудно. Да и с глазами моими творится что-то такое, что часто становится страшновато за те остатки зрения, которые у меня еще сохранились».

Но больной поэт не сдавался. Он продолжал работать, и, хотя изредка, в печати появлялись его стихи, статьи и переводы. Он отобрал лучшее, наиболее важное, созданное им за творческие годы, и составил четырехтомник избранных произведений, который вышел в издательстве «Художественная литература». Много и увлеченно работал он и над автобиографической повестью «На Ельнинской земле» — повестью о своей юности. Как он радовался, что завершил первую часть! Но продолжить написанное ему уже не пришлось…

Наверное, он предчувствовал неизбежное, хотя никогда не говорил об этом. Только жаловался, что из-за болезни позвоночника сидя уже работать не может. А не работать тоже не мог и поэтому собирался заказать какую-то подставку, чтобы писать лежа. Однажды я приехал к Исаковскому и застал Михаила Васильевича и Антонину Ивановну необычайно оживленными. Михаил Васильевич был «парадно» одет, чисто выбрит, весь какой-то подтянутый, да и Антонина Ивановна принарядилась. Все объяснилось, когда появился фотограф Кочнев. Михаил Васильевич сказал:

— Я ведь знал, что ты придешь сегодня, и потому попросил товарища зайти… Давай поснимаемся на память…

Сказано это было полушутливо, но с ноткой затаенной грусти.

Фотограф сделал много снимков и Михаила Васильевича одного, и с Антониной Ивановной, и со мной.

Тот вечер запомнился еще одним знаменательным событием. По телевидению шла интересная передача, посвященная Александру Твардовскому. Говорилось в ней и о верной, сердечной дружбе двух больших поэтов-смолян.

Я следил за передачей и время от времени посматривал на Михаила Васильевича. Он жадно через свои большие очки всматривался в экран, внимательно слушал, боясь пропустить хотя бы слово, и временами вздыхал… Вся жизнь, очевидно, проносилась в эти минуты перед ним.

Когда передача окончилась, он как бы встрепенулся и начал рассказывать о том хорошем, что ему довелось пережить вместе со своим другом. Я воспользовался тем, что разговор шел об Александре Трифоновиче, и попросил Михаила Васильевича послушать написанные мною воспоминания о Твардовском. Михаил Васильевич внимательно прослушал, сделал пару дельных замечаний, а потом с грустью добавил:

— Воспоминания, воспоминания… Вот и они пришли к нам.

Примерно через месяц, будучи в Москве, я позвонил Михаилу Васильевичу. К телефону подошла Антонина Ивановна и скорбно сказала, что он уже не встает и очень плохо себя чувствует. Просила прийти.

С тяжелой душой шел я в этот раз к ним на Большую Бронную. Когда Антонина Ивановна отворила дверь и я увидел ее заплаканные глаза, я понял, что положение больного тревожное. Михаил Васильевич лежал на постели в своем кабинете. Сердце мое упало. Он был почти в бессознательном состоянии, временами будто просыпался, говорил несколько слов и снова впадал в забытье.

— А-а… вот и ты… Петрусь… Спасибо, что пришел… А я вот видишь как… — и замолкал.

Через какое-то время, будто проснувшись, продолжал:

— А знаешь, меня просили написать воспоминания о Глебке… хотелось сделать… да видишь как…

Мне было тяжело сидеть у его кровати. Я видел его уже уходящего. Думаю, что он и сам чувствовал это, когда говорил:

— Хорошо, что пришел… увиделись…