Вместе с комиссаром

Я уже говорил, что был Михаил Васильевич скромен необыкновенно. В жизни он, казалось, только и думал о том, чтобы не сделать кому-либо неприятное, не потревожить кого-либо своей просьбой. Помню, с каким трудом он мне признался, что хочет попросить об одном одолжении. А дело было вот в чем. Его легковая машина порядком поизносилась, требовались кое-какие части для ремонта, в частности крылья. В Москве он и не ведал, к кому обратиться. Узнав о его нужде, я с готовностью взялся помочь ему, уверенный в том, что белорусские хозяйственники не откажутся помочь Исаковскому. Так и получилось. Белорусские снабженцы послали поэту и необходимые для машины крылья, и еще кое-какие части. А Михаил Васильевич не замедлил прислать письмо с благодарностью. Подписал он его так: «Окрыленный Исаковский». Как это верно и поэтично!

А вообще Михаил Васильевич был весьма щепетилен, даже в мелочах. Антонина Ивановна, его жена, рассказывала мне об одном случае. Как-то пошел Михаил Васильевич на почту получить книги наложенным платежом и вдруг при получении растерялся. Ему не хватало для оплаты одной копейки. Почтовики предлагали ему взять посылку, а копейку отдать потом, но он ни за что не согласился. И хотя туда и обратно предстояло пройти не меньше трех километров, а при его здоровье это было нелегко, он все-таки сходил домой, и когда необходимая копейка была вручена, взял посылку…

М. В. Исаковский внимательно следил за развитием молодой поэзии. К нему обращались за помощью молодые поэты, и он сердечно помогал им. Но всегда говорил только правду, пусть и неприятную для молодого автора, хотя и в вежливой форме, но правду суровую. Как-то однажды один из молодых поэтов упрекнул Михаила Васильевича за то, что, перечисляя произведения, помещенные в какой-то антологии, он наряду с классиками не упомянул его имя, хотя его стихотворение будто бы этого заслуживало. Исаковский весьма откровенно ответил ему:

«…писатели, жизненный путь которых еще не закончен, все же должны быть гораздо-гораздо скромнее. Во всяком случае, такое название, как «великий»,«гениальный», «классик», обычно дается уже после смерти (да и то не сразу). В Москве живут писатели, о которых наверняка можно сказать, что впоследствии они будут названы и великими, и классиками, и прославленными, и как угодно. Но сейчас ни один из них — ну, скажем, Икс, Игрек или Зет — ни за что не позволит поставить себя в такой ряд: Пушкин, Икс, Толстой, Лермонтов, Игрек, Некрасов. Ну и так далее».

Михаил Васильевич очень радовался, когда к нему приходили друзья. Он как бы преображался. И, обычно не велеречивый, любил поговорить о том, что его волновало, о новом, что появлялось в поэзии. В последние годы он побывал в туристских поездках во Франции и Италии. Помню, на одной из встреч, на которой были Александр Прокофьев, Николай Грибачев и его давний друг, генерал авиации, Михаил Исаковский удивил нас своей острой наблюдательностью: он рассказывал об особенностях заграничного быта и, как всегда, делал это с тонким, глубоким юморком.

На наших встречах он, обычно не любивший публичных выступлений, отступал от этого правила, читая из нового, а больше юмористические, дружеские пародии и эпиграммы. Ему нравились такие беседы, и он подолгу не отпускал друзей.

Да это и понятно: он часто и подолгу хворал, и это удручало его. Помню, Михаил Васильевич тяжело переживал и то, что не может принимать надлежащего участия в общественной жизни. Особенно его волновало, что, как казалось ему, он недостаточно активно выполняет свои обязанности перед избирателями как депутат Верховного Совета РСФСР.

— Вот понимаешь, — жаловался он, — на письма я, конечно, отвечаю и тоже с помощью писем делаю кое-что по просьбам избирателей, но ведь этого мало. Я привык сам говорить с людьми о их нуждах. С юношеских лет привычка…

Да, Михаил Васильевич, член партии с 1918 года, в юношеском возрасте был не только свидетелем становления советской власти на селе, но и активным участником событий. Жизнь народа диктовала ему сокровенные строки стихов, и его очень мучил вынужденный, из-за болезни, отрыв от своих земляков-избирателей. Зато с каким интересом и нежностью он рассказывал о поездке со своим другом Александром Трифоновичем Твардовским в родную Глотовку. Он как бы оживал при этом, и лицо его светлело, когда он вспоминал о добрых переменах в родном селе.