Вместо матери

— Где тут разглядеть… Я сначала спрятался за лохань, а потом все-таки решил заглянуть в комнату. И тут увидал меня мальчонка… он только-что проснулся… Ка-ак закричит. Я опять за лохань… Девочка прибежала, стала его успокаивать, а в это время те мои преследователи — с ружьями: «отпирай». Тогда девочка…

Рассказчик вдруг умолк. Он поглядел на расстроенное лицо своего слушателя и проговорил спокойно и серьезно.

— Может быть, вам все это слышать тяжело… про девочку…

Сенцов помолчал, потом махнул рукой.

— Надо привыкать, — сказал он грустно, но твердо. Что ж теперь поделаешь. А жаль мне… правда. До того жаль. Такая была девочка умная, расторопная, веселая… Дура тетка ее погубила. Отправила за продуктами какими-то… да еще полубольную… Эх! Странно даже вспомнить. Тополянск, домик наш… Совсем была другая жизнь…

— Что ж, лучше или хуже?

— Если бы Катя жива была, так было б мне сейчас совсем хорошо… Дело мое меня интересует. Опять-таки общественная работа. Ну, да вы рассказывайте… Все равно, мне послушать интересно.

— А не тяжело вам?

— Да нет. Столько лет прошло…

— Ну вот… Значит, сижу я за лоханью и вдруг слышу голоса и стук в дверь.

В это время за дверью в самом деле послышались голоса и затем раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Сенцов немного удивленный.

Вошли две пионерки и пионер.

Войдя, остановились на пороге.

В комнате было уже почти совсем темно, поэтому Карасев подошел к выключателю и зажег лампу.

Никогда еще свет, внезапно озаряющий мглу, не производил такого эффекта. Одновременно в комнате раздались два возгласа.

— Папа!

— Катя!

Они обнимались… Смеялись, смотрели друг другу в глаза.

Карасев увел в коридор Комара и Настю.

— Пусть немного одни побудут, — сказал он, затворяя за собою дверь. — Как же это она нашлась!.. Ведь говорили, что она умерла. Ведь только-что о ней говорили!..

— Нет, нет, — заговорили Настя и Комар, перебивая друг друга — она болела тифом, но не умерла. А тетка с братом уехала, когда она в больнице лежала…

— Ну, а как же отца-то вы отыскали?

И тут Комар сказал фразу, которая очень рассмешила Карасева, хоть и был он очень взволнован всем этим происшествием.

Комар сказал:

— В деле отыскания отца большое значение сыграла пресса.

В это время дверь отворилась. Сенцов, счастливый и веселый, стоял на пороге, обнимая Катю.

— Ну, — сказал он, — идите же сюда… Будем сейчас вместе чай пить.

При переживании очень больших радостей и очень больших горестей человек всегда как-то теряется и временно словно тупеет. Так и теперь: Катя втайне все время мечтала о том, как встретит она снова своих родных, близких людей и момент свидания представлялся ей в роде ослепительного лучезарного сияния. Даже жутко было подумать о таком счастьи. Казалось, сердце никогда этого не выдержит и лопнет.

И вот она сидела за столом рядом с своим отцом, слушала его рассказ о матери, о Пете, находившемся в Уфе, и ей было даже обидно, до чего все это просто. Как-будто так все и должно было быть и ничего в этом нет особенного. Она улыбалась Насте, шутила с Комаром, искоса поглядывала на Карасева. А тот посмеивался себе в бороду и молчал.

Улучив минуту, когда разговор смолк, Карасев вдруг закрыл себе рукой бороду и сказал Кате:

— Нехорошо старых друзей забывать.

— Монах! — закричала Катя и, опрокинув чашку, бросилась целовать Карасева.

— Это он нас в Москву отправил! — кричала она. — Папа, он к нам приходил, монахом одетый..

— Знаю, знаю…

— А Ванько́ где? Ванько́ где?

Карасев покачал головою.

— Погиб Ванько́. Вел себя храбрецом, надо отдать справедливость. Под пулеметную пулю попал… Непременно хотел в штаб снести донесение. Мы уж его отговаривали, а он все-таки побежал. И раненый дошел-таки до штаба… отдал командиру бумаги и упал. Больше и в себя не приходил… Хороший был парень.

В комнате наступила тишина.

Катя вспомнила бесконечные пустынные степи… Где-нибудь там сейчас зарыты кости Ванько́. Она посмотрела на окно. Из него тянуло свежим запахом далеких подмосковных полей.

И жизнь и смерть представлялись сейчас одинаково понятными и простыми. И жить было хорошо и умереть вовсе не страшно.

— Интересно, — сказал Карасев, — где мы с тобою в четвертый раз встретимся. А ведь, наверное, встретимся.

— А вы разве теперь уедете? — спросила Катя.

— Уеду в Севастополь. От Уфы далеко.

— И мы, значит, с тобою больше не увидимся, — грустно заметила Настя.

Катя не знала что ответить, ей бы всех хотелось взять с собою.

— Вот что, — сказал Сенцов, — покуда съезд идет, поживи еще с ними в лагере. Можно? — обратился он к пионерам.

— Конечно! Конечно, можно!

— А то у меня тут дела… речь надо готовить, а я буду только все на тебя глядеть… Все равно уж мы с тобой теперь друг друга не потеряем.

Катя с удовольствием слушала знакомый ей, немного суровый голос. Так же вот бывало в Тополянске разговаривал с нею отец. И она знала, что за этими деловыми словами таится настоящая, твердая любовь. Любовь искренняя и глубокая, без лишних слов, хныканий и причитаний.

— Я сам за тобой в лагерь приеду, — сказал Сенцов.

— Мы вместе, — добавил Карасев, — погляжу, как вы там, снегири, живете.