Вне подозрений

И тут на лестнице появляется Филипп с блестящими от воды щеками. Милли счастливо вопит, а он сбегает вниз, подхватывает ее на руки, кружит, целует, прижимает к себе, рыча, как довольный лев. Возвращается из туалета Робин, изрекает что-то про воссоединение семьи. И на какой-то миг я забываю о бедах и начинаю верить, что все будет хорошо.

Наш день… Мы запекаем цыпленка – для которого у Милли, до отвала наевшейся сосисок и картошки, не находится в животе места, – и играем в карты. Настоящий отпуск. Отправляемся на прогулку, и, пока Милли носится по площадке, Филипп сидит рядом со мной на скамейке – моя рука в его ладони, пальцы сплетены. Иммунитет от чужого любопытства и перешептываний. Никто из этих людей меня по-настоящему не знает. Думая иначе, они ошибаются. Когда ты больше не телезвезда, когда ты больше вообще никто, нужно потрудиться, чтобы завоевать чье-то расположение. Совсем скоро все будет позади, и тогда я займусь этим с удвоенным рвением.

Вернувшись домой, я нахожу в одной из невостребованных кулинарных книг рецепт пирога с ревенем и, когда он готов, мы втроем устраиваемся на диване, уплетая мой шедевр и наслаждаясь «Обителью Анубиса». Филипп мужественно борется со сном. Когда его голова склоняется на грудь, Милли шутливо его шлепает. Глаза у него слезятся, из носа течет. То ли весенняя аллергия, то ли синдром смены часовых поясов, то ли боль и горе. Он растворяется…

Звонит «Блэкберри», но муж даже не слышит. А может, не хочет слышать.

Мой телефон не умолкает. Родители Филиппа вернулись наконец из круиза и привезли с собой легенды про древний мир и современный водопровод. Можно навестить нас в эти выходные? Мы никуда не собираемся уезжать? Их головы забиты Спартой и Византией, а также новыми знакомыми – очень приятной парой из Уэст-Байфлита. Меня так и тянет рассказать им обо всем, что случилось за время их отсутствия, но я молчу. Пусть им поведает сосед… или кто-нибудь из друзей. Это не горит. Эсэмэски от Джека я даже не читаю и на его звонки не отвечаю. Мой автоответчик не выдерживает напора голосовых сообщений. Их поток напоминает бурную реку, которая уже не умещается в русле и выходит из берегов. Все вокруг обращается в жидкость…

В пять часов возвращается Робин – раскрасневшаяся, встрепанная. Небо потемнело, и тяжелые тучи гнались за ней всю дорогу от вокзала.

– Ты прямо аллегория здоровья и плодородия! – восхищаюсь я.

– Мы, туземцы, все такие! – подмигивает она. – Врач сказал, что у меня все тип-топ!

Робин жадно проглатывает чай и кусок пирога, но поездка ее явно вымотала, грýди лопаются от молока, и единственное, о чем она мечтает, – это поскорее добраться до своего малыша.

– Ну а вы, юная леди? – обращается она к Милли. – Уверены, что хотите уехать вместе со мной?

– Я хочу остаться с мамой и папой! Но и на день рождения к Роксане тоже хочу!

– Мы приедем в выходные и тебя заберем, – обещаю я.

Робин поднимается:

– Ну что, мы едем или нет?

Я несу Милли к машине. Она обхватывает меня горячими руками за шею, обвивает талию ногами, прижимается всем своим маленьким, крепким телом. Усаживаю ее в автомобиль, пристегиваю и целую – лоб, подбородок, щеки. Следом за мной, тоже с поцелуями, прощается Филипп.

Мы машем им вслед, потом я одна бегу за машиной вдоль улицы, кричу:

– Через два дня увидимся!

Начинается дождь, и асфальт покрывается круглыми кляксами – будто платье в горошек. Я оборачиваюсь – Филипп уже зашел в дом. Намокшая кирпичная кладка потемнела. Муж оставил входную дверь открытой, и я аккуратно закрываю ее за собой.

В холле мрачно и пасмурно. Филипп наверху. Кухня встречает меня неожиданной темнотой. И ведь дождь совсем не сильный – чтобы его разглядеть, надо хорошенько всмотреться в темный кустарник за окнами. Над яблоней одиноким глазом горит прямоугольник галогенового света. Я так и не заказала жалюзи.

Подношу палец к выключателю.

– Я никак не пойму… – раздается вдруг голос Филиппа.

– Господи! – Я прижимаю руку к груди. – У меня чуть сердце не выскочило!

Он сидит на диване, окутанный сумраком.

– Татуировка. Откуда ты о ней узнала?

Я включаю свет. Лежащая рядом с Филиппом подушка еще хранит очертания Милли.

– Какая татуировка?

– Анина. Та, с вишенками.

Я ставлю в посудомойку чашки, тарелки. Достаю из шкафчика щетку на длинной ручке и совок, сметаю просыпавшиеся на пол крошки.

– Увидела, когда нашла тело. У нее футболка задралась. Моя, между прочим, футболка! – не могу удержаться я от упрека. – Которую ты великодушно презентовал ей вместе с другими вещами. Хотя… погоди… – Метла в моих руках замирает, я задумываюсь. – Скорее всего, мне рассказали о тату полицейские, а я внушила себе, что видела… Меня допрашивали часами, что угодно можно было вбить мне в голову…

– О господи, часами? Кошмар какой…

– Мне казалось, я никогда оттуда не выберусь. Но меня – ура, ура! – в конце концов освободили! Пойду приготовлю тебе ванну.

– Я так устал, Габи…

– Я знаю.

– Надо идти в полицию.

Я целую его в макушку:

– Потом. Куда тебе спешить?