Вне закона

— Пожалуйста, Антона Михайловича… Это дочь Ивана Никифоровича Палия. Очень прошу вас… Надежда Рейновна, не так ли?.. Да, спасибо, — голос ее был ровен, и стояла она прямо, и хоть роста была невысокого, в этот момент в ее фигуре было что-то даже величественное. — Антон Михайлович?.. Примите мои поздравления. Однако мне необходимо срочно вас повидать… Нет, Антон Михайлович, к сожалению, дело не терпит отлагательств… Нет, не у вас дома. Насколько я помню, вы живете в Староконюшенном. Ну, вот и встретимся в нейтральном месте — в Доме ученых. Это ненадолго. Через полчаса на втором этаже… До встречи.

Ника положила трубку и посмотрела на Кедрачева, он с силой прижал ее к себе, поцеловал и тут же почувствовал, что лоб у нее влажный: все же этот телефонный разговор дался ей нелегко.

— Я буду тебя ждать здесь.

Она молча кивнула. Он проводил ее до лифта, вернулся и сел в кресло, закурил. Теперь он видел себя в большом зеркале — плотный человек в черном костюме, в белой рубахе при синем в горошек «палиевском» галстуке, скулы его еще более заострились, четче выступили веснушки на переносице; ему показалось, что за последнее время у него увеличились залысины; он курил, поглядывая на себя, и почему-то ему нравилось смотреть на собственное отражение.

В том, что Ника проведет разговор с Антоном Михайловичем так, как надо, он не сомневался. Но сейчас следует думать не об этом… Кенжетаев не просто неуважительно вел себя с ним, но и нагло. И про Палия говорил с оттенком презрения. Так почему же, черт возьми, Иван Никифорович посчитал, что только Кенжетаев может быть его преемником, если, как выразился Антон Михайлович, они были противниками?

В конце концов, он ничего нового не сообщил, Кедрачев и сам понимал, что с некоторых пор Палий стал фигурой более политической, нежели научной, хотя любил подчеркивать свое пренебрежение к политике. Но, наверное, у Палия была и подлинная тоска некогда действительно крупного ученого по настоящим научным свершениям, и уж кто-кто, а он-то знал: именно непокорные, такие, как Кенжетаев, за подлинную науку пойдут на все.

Однако Палий все же не учел: политики, подлинные администраторы еще не ушли со сцены, где разыгрываются настоящие научные драмы, и сохранить и возвеличить институт, по мнению Кедрачева, мог ныне опять же политик, и то, что сегодня толпа не поняла этого, — ее беда, а не его.

Вот и разгадана им загадка завещания Палия; хорошо, что они с Никой утаили его, но он, Кедрачев, еще не сдался, у него есть шансы для победы, а уж когда он победит… Ну что же — победителей не судят.

18

Еще задолго до начала выборного собрания Надя забеспокоилась; при ее ровном характере это было необычным, и Антон Михайлович не выдержал, усадил Надю на диван рядом с собой, взял за руки, сказал:

— Ну вот что, хватит таиться. Я ведь вижу — ты не в своей тарелке. Что произошло?

У нее повлажнели глаза, она с усилием сглотнула, ответила:

— Ужас, что творится… Какие-то звонки самого низкого пошиба. Я сначала не поняла, подумала — это о Юре. Позвонила ему, спрашиваю: сын, у тебя все в порядке? Он смеется, говорит: тебе что, сон дурной приснился, мама? Тут нечисто что-то, Антон, очень нечисто. Я вот про дядю Александра вспоминаю… Не было бы чего-нибудь такого и с тобой. Газеты переполнены всякими статьями о мафиях… Ну зачем тебе нужно это директорство?

— В принципе не нужно. И если бы был подходящий человек… Но отдать все в руки Кедрачеву — это подставить под удар много порядочных людей.

Он с трудом ее успокоил, но подумал: она не зря вспомнила про Александра Августовича, то, что произошло с ним, и поныне страшной тенью висит над семьей.

Александр Эвер приехал ранней осенью из Пахры, где у него была дача, прошел к Антону Михайловичу, одетый в гражданский костюм, хрустел пальцами от возбуждения; веки его, обрамленные рыжими ресницами, были красны.

— Я его нашел, — сказал Александр Августович. — Представляешь, так долго искал и нашел.

— Кого?

— Лещенко Виталий Трофимович… Тот самый. Изувер. Справка точная, не сомневайся… Ну ни за что не угадаешь, кто он сейчас! А вот, первый секретарь райкома на Полтавщине. В том же самом районе, где он когда-то в комсомоле работал… Ну скажи! Вот оборотень. И что ты думаешь: проходит как жертва культа. Его в начале пятьдесят третьего замели… Они ведь там у себя тоже чистки делали, друг друга харчили. Видимо, он им надоел к тому времени или варварские выдумки его иссякли. Но не шлепнули гада, а в лагерь. В пятьдесят четвертом освободился, получил реабилитацию, в партии восстановили. Ну, он к себе. И вот, пожалуйста, — первый секретарь райкома. Да он такую карьеру начнет делать, мы с тобой и очухаться не успеем, как в члены ЦК выйдет… Поехали, Антон, к нему. Поехали… Подведем черту. Ты его помнишь?

— Помню, хоть и недолго видел. Левая бровь рассечена. Такой здоровый блондин, краснощекий…

— Точно, таким мне его и описали… Ну не могу я, Антон, нормально по земле ходить, пока эта гадина жива. Как вспомню про брата… Душа огнем горит…