Вне закона

— Как же тебе завязать удалось?

— А нелегко, Ароша, очень нелегко… Вообще-то я не в связке был, сам квартиры брал. Правда, дань на меня наложили — куда денешься. Я ведь вообще, Ароша, никого не боялся, в разведке на войне был, куда только на брюхе не ползал. Три дырки у меня и спина — ты знаешь… Ну, полез в это дело, а вылезти нелегко. Может быть, и не вылез бы. Но вот батя вернулся. Не мог я перед ним сволочью выглядеть. А он после лагерей мне такого порассказал. Блатные там в придурках ходили. Над отцом хорошо поизмывались. В нем лютая ненависть к ним. Сказал, как отрезал: не завяжешь — прокляну. Я понимал: еще как проклянет! А как мне теперь без него, да и все же я хорошо повоевал… Ну, понимаю, так просто не уйти. Пошел на риск. Собрал несколько косых, вынюхал, где пахан, а он «в законе», ночью к нему залез, бабу его связал, в ванную запер, положил пачку косых, сказал: вот выкуп, я завязываю, ты меня не знаешь — я тебя тоже, шуметь будешь — хоть ты и «в законе», а пришью. А на меня не кидайтесь, у меня батя из лагерей вернулся, у него и дружки оттуда, я им конверты с письмами в нужные места раздал. Тронете меня — хоть один конверт, а до прокурора дойдет, и не просто дойдет, а с проверочкой, мимо всяких ваших Хведь. Так что давай: или мы по-хорошему расстаемся, или воюем. Я слова зря не скажу. Ну, он побожился… А чтобы ты знал: если пахан, да еще «в законе», божится — это мертво. Вот так и ушел.

— Не трогали тебя больше?

— Нет, и не будут, — уверенно сказал Чугун.

Антону Михайловичу приятны были встречи с Чугуном, они иногда уходили в какую-нибудь забегаловку, пили не спеша пиво, рассказывали друг другу о своих делах, и Антон Михайлович видел — обычно хмурый Чугун при нем оживлялся; он и дома бывал у Антона Михайловича, вел себя запросто, и Наде нравился.

Однажды он рассказал, как отец — это уж было в семидесятых, когда Антон Михайлович перешел к Палию, — приехал к нему из Крыма и очень захотел поглядеть место, где работает его сын. Виктор повел Николая Николаевича в таксопарк, отцу было все любопытно, он качал головой: «Однако техника у вас хороша», — и вдруг случилось неожиданное. У одной из машин на панели перед лобовым стеклом Николай Николаевич увидел яркий портрет Сталина, проворно схватил монтировку и врезал по панели так, что портрет вошел куда-то в глубину. Виктор едва успел ухватить отца за руку, чтобы тот не нанес второй удар, и в это время сбежались люди; увидев, что случилось, начальственный человек рыкнул:

— Кто позволил?!

— А тебе, засранцу, кто позволил этого изверга на панель клеить?! — взвился Николай Николаевич.

— Тихо! — рявкнул Виктор в лицо начальника. — Я оплачу!

— Кто этот человек?

— Мой отец… «Враг народа». Понятно?

Начальник сразу скис, но тут вырвался вперед мальчишка в немыслимой куртенке, в клетчатой рубашке.

— Это же мой мотор! — визгливо заорал он.

Николай Николаевич спокойно взял его железной рукой за грудки, придвинул к себе, сказал:

— Ты, сосунок, еще у мамки в одном месте был, когда этот усатик кровищу из миллионов пускал. Он что тебе, друг, родич, фюрер?.. Какого черта, тески-матески, ты его по стольному граду напоказ возишь?

— Да я один, что ли? — вылупил от испуга глаза мальчишка. — Мода.

— Из душегубца моду сделали! Бить вас, дьяволов, некому.

Виктор кое-как навел порядок, его все-таки в парке уважали, держали за хорошего парня, который никого никогда не подводит. Но он-то знал: портрет Сталина клеили себе на панель, а то и на лобовое стекло и другие молодые водители, и не потому, что преклонялись пред Сталиным, — да они о нем и не знали ничего всерьез, — а потому, что это стало действительно дурной модой, посеянной отцами, тоскующими о «порядке». А порядка, самого элементарного, на самом деле тогда и не было.

Все это Виктор рассказывал дома у Антона Михайловича, рассказывал хорошо, показывая в лицах, копируя с доброй усмешкой отца, и Надя смеялась от души.

Вот после того, как случилась трагедия с Александром Августовичем, позвонил Антон Михайлович домой Виктору; а он, женившись, получил квартиру в Черемушках, только вернулся с работы, спал, жена его будить не захотела, и Антон Михайлович поехал к нему.

Они сидели на кухне, Виктор пил крепкий чай, слушал, лицо его еще было сонным, но глаза внимательны.