Вне закона

— Пиши! И без глупостей. Я предупредил: бью быстро и без промаха… Пиши. Да, на коленке. Она у тебя не хуже тумбочки. Пиши, сукин сын: в Центральный Комитет КПСС. Я, Лещенко Виталий Трофимович, первый секретарь райкома… Полтавской области, служил в органах госбезопасности, применял во время допросов варварские пытки над заключенными. Осенью 1949 года по моему приказу за деревню Зюзино на свалку было вывезено двадцать восемь инженеров и научных работников номерного объединения, среди которых были такие выдающиеся люди, как профессора Гольц, Зелинский, Эвер и другие. По моему приказу на них спустили специально обученных собак, и вся эта группа была таким образом уничтожена. Все эти факты я намеренно скрыл при восстановлении в партии. Однако сейчас считаю, что должен быть из партии исключен и предан суду. Подпись. Число. Все.

И в это время Лещенко вскинулся, хотел вскрикнуть, но лишь прошептал:

— Не было… Откуда вы знаете, если все… уничтожены?

Договорить он не успел, Эвер коротким, резким ударом откинул его голову на спинку стула, вырвал бумагу, успел пробежать глазами текст.

— Сидеть!.. Жаль, что не могу тебя тут укокошить, желтую свинью. Но суда добьюсь!

Не сводя с Лещенко пистолета, — это уже было излишне, ведь оружие у Лещенко он изъял, но подстраховка не мешает, — он задом, не спеша вышел из кабинета, только сейчас убрав пистолет. Не глядя на женоподобного помощника, быстро спустился с лестницы, взял у дежурной чемодан, вышел из райкома. В тени каштана его ждало такси, он попросил не мешкая везти его в аэропорт, в Полтаву.

Прилетел в Москву часиков в шесть вечера, поехал сразу к себе на дачу, по телефону все рассказал Наде. А дальше… То, что случилось, поначалу трудно было понять. Александр Августович сообщил Наде: завтра же с утра направится в Центральный Комитет, там есть люди, которые его хорошо знают, и выложит документ Лещенко на стол. Ведь секретаря райкома не могут привлечь к суду, пока не исключат из партии, да к тому же он депутат Верховного Совета Украины. Вот как устроился, сволочь.

Эвер всегда вечером перед сном прогуливался по дороге, проходил мимо дач и двигался обочиной шоссейки к реке, там спускался к скамье и, посидев немного, возвращался назад. Так он сделал и в этот вечер.

Расследование показало, что грузовая тяжелая машина «татра» стояла за деревьями с включенным мотором, но без зажженных фар, и когда Эвер вышел на дорогу, в то место, где ее освещал фонарь, машина вырвалась из укрытия, и Эвер не успел уклониться. Она сбила его, но водителю этого показалось мало, он дал задний ход, еще раз проехал по телу Александра Августовича. Ни заявления Лещенко, ни изъятого у него пистолета на даче Эвера не нашли.

Обо всем этом Антон Михайлович узнал спустя три дня после похорон Эвера, когда вернулся из Лондона; Надю всю трясло, у нее был нервный срыв. Когда она пришла в себя, яростно вцепилась в Антона Михайловича.

— Видишь… видишь, — кричала она. — У них везде свои люди… Это же шайки, бандитские шайки…

— Черт возьми! — воскликнул Антон Михайлович. — Почему он не дождался меня!

— А ты думаешь, они тебя бы пощадили?! Они просто о тебе не знают. Сейчас, наверное, ищут: кто остался жив из тех двадцати восьми. Но у тебя другая фамилия… Кто об этом знает?

— Только ты и… Чугун.

— А он, он… не продаст тебя?

— Вот это ты зря, — печально сказал Антон Михайлович. — Он ведь и спас меня.

Тут же ему пришла мысль, что с Чугуном-то и надо срочно встретиться, ему многое известно, и совет его будет полезен.

Виктор Чугунов по-прежнему оставался в его жизни; они встретились в том же пятьдесят шестом, когда Антон Михайлович вернулся в Москву, встретились, как старые друзья, и просидели всю ночь. К тому времени Виктор стал таксистом, собирался жениться. Антона Михайловича интересовало все, и Виктор с охотой рассказывал о себе. Он любил отца, любил сильной, даже яростной любовью. Потом Антон Михайлович несколько раз наблюдал этого невысокого, крепкого человека, на губах и на щеке — шрамы, а руки похожи на корни; он умел делать любую работу; судя по всему, лагерь не убил его, а закалил, только с легкими у него было не все в порядке, потому Виктор и увез его в Крым — пусть живет подольше. Чугунов-старший наезжал в Москву. Антона Михайловича он принял сразу, помнил его отца, но только сейчас узнал, что тот погиб на войне.

— А, тески-матески, — в досаде проговорил он. — Я вот, однако, просился… меня ведь по пятьдесят восьмой пункт десять до войны замели… Так вот я просился — не пустили. И понимаешь, тески-матески, что характерно: уркам давали свободу — идите, воюйте. Не шли, гады, особенно «воры в законе». Лагерь для них — дом, а там башку под пули подставляй. Зачем рисковать? А вот наш брат рвался, да посылали не на войну, а подальше. Урка вообще не человек, а гад ползучий, хуже фашиста.

Когда он это говорил, Виктор посмеивался. Антон Михайлович спросил его: а верно ли — отец, узнав, что Чугун связан с блатными, при всех его выпорол?

— Ну конечно, верно, — и Чугун расхохотался. — Да мне с ним не справиться, видишь, какой сильный.