Вне закона

Кухарченко придавил каблуком сигарету – ее огонек заметен ночью за пятьсот метров – и быстро изложил план операции. Дзюба со своими людьми обходит Вейно и отрезает гарнизон поселка от Могилева. Головной дозор занимает выгодную пулеметную позицию на краю поселка, как можно ближе к мосту, соединяется с разведчиками. По сигналу дозора и разведчиков к ним присоединится Гущин с пулеметами. Исходные позиции занять к 24.00. Если какая-либо группа будет обнаружена противником, вступать в бой и ждать подхода штурмовой группы. Если все благополучно займут указанные позиции, то ровно в 24.00 ударная группа войдет в поселок и атакует штаб, казарму и другие объекты.

– Ну, орлы? Часы сверили? Пора!

В лесу прокричал по-человечьи филин. Крик этот прозвучал мрачным предостережением. Дозорные крались вдоль шляха.

– А какое число сегодня? – спросил кто-то за моей спиной.

– В самом деле, что у нас сегодня? – услышал я голос Сазонова. Мы говорили шепотом – ночью разговор слышен за двести метров.

Я тоже не помнил ни дня, ни числа, но знал, что числом интересовались у нас обычно перед опасной операцией, словно хотели на тот свет унести дату своей смерти…

Мы прошли по кювету так близко мимо заколоченного дома расстрелянного Богомазом лесника Шкредова, что почуял я запах брошенного жилья, запах плесени и сырости. Оглянувшись, увидел черный хребет леса. Врезаясь в лес, шлях распахивал ворота прямо в звездное небо. Хруст земли, шелест травы под ногами, неумолчный стрекот кузнечиков… Слева от нас чернели в поле длинные и низкие свинарники, справа и слева потянулись заборы. Под ногами захлюпала вода, зачавкала грязь, глухо звякнула задетая чьей-то ногой консервная банка. Впереди нечетко засерел дощатый мост. Мы выбрались ползком из кювета, переползли через разрыхленные временем, замшелые доски развалившегося заборчика. В саду – прохладный мрак, запах заматерелой крапивы.

– Здесь! – Я ложусь и кладу полуавтомат дулом поперек нижней перекладины забора. – Сазонов! Шпарь за Гущиным!

Сазонов сполз в кювет и пропал, словно провалился сквозь землю. Над лесом, над щербатиной шляха в лесной стене всплывал узкий, косой полумесяц.

Сазонов перестал вдруг дышать. И я услышал – не то чтобы услышал, а нутром почуял – какой-то шорох, чужой и зловещий, непохожий на привычные ночные шорохи.

– У моста! – прошептал ветерок губами Сазонова. – Часовой, наверное! – снова вздохнул ветерок.

– Наверно, наши разведчики, – прошептал я.

Безмолвно темнеют впереди поселковые дома. Месяц серебрит покрытые росой гребни крыш. В звонкой тишине нестерпимо медленно тащатся секунды. Я прислушиваюсь к ошалелому стуку собственного сердца. Кажется, это ночь стучит – как тиканье часовой мины перед взрывом.

Слабое шуршанье известило о подходе пулеметного взвода Гущина. Пулеметчики расположились рядом, быстро и бесшумно – лязгнула только пулеметная лента. В полном молчании, затаив дыхание, сжимая в окаменелых руках оружие, лежали мы, ожидая… По небосклону чиркнула сине-зеленая искорка – то ли трассирующая, то ли звезда.

Снова шуршание и легкий хруст. Кухарченко идет! Недолго осталось ждать, скоро начнется! Куда запропастилась разведка? Лежим. Тревога то возьмет в ледяную лапу сердце, то отпустит… Ближе. Ближе. Вот захлюпала слякоть в канаве. Я приподнялся и увидел в кювете вереницу шатких теней. По широким плечам и низкой фигуре узнал Кухарченко.

На этот раз мы явственно услышали хриплый шепот у моста…

Гроза разразилась внезапно. Все вокруг вдруг загремело и вспыхнуло светом ярче дневного, словно взорвалась сама ночь. Оглушительный залп разорвал тишину, и раскаты его, не умолкая уже, слились в сплошной грохот.

Я опомнился, пришел в себя, когда очутился на озаренном ракетами шляхе. Перелетев через кювет, я пополз по полю туда, где над косогором высился лес, полз, замирая, когда вспыхивала надо мной ракета и клевера казались залитыми ярко-зеленой анилиновой краской, когда пули ложились слишком густо и стригли траву огненные трассы пулеметных очередей из МГ-34 – каждый пятый патрон в ленте трассирующий.