Что именно советское руководство знало о встречах Берлина с Ахматовой? Ответ на этот вопрос позволяет получить справка МГБ, составленная в августе 1946 года. В ней констатировалось, что, несмотря на скромный образ жизни и редкие публичные выступления, Ахматова пользуется громадным авторитетом и популярностью как «единственный и лучший представитель настоящей поэзии» в Советском Союзе и Европе, вызывает все больший интерес к себе не только как поэт, но и как личность, а также имеет ореол «не признанной советской действительностью поэтессы». Особого внимания, отмечалось в справке, заслуживает интерес, проявленный к Ахматовой «первым секретарем английского посольства в СССР, доктором философии и знатоком русской литературы» Исайей Берлином, который посетил ее в ноябре 1945 года. Берлин прибыл приветствовать Ахматову «от имени всей старой английской культуры» как «единственного и последнего европейского поэта» и заявил, что в Оксфорде ее считают «самой легендарной женщиной» и переводят «с таким же уважением, как Сафо». Во время второй встречи, длившейся с 10 вечера до 7 утра, Берлин обсуждал с Ахматовой «вопросы литературной и философской тематики, причем затрагивая вопрос об обмене литературой и обещая прислать Ахматовой все английские издания ее стихов», «прямо говорил о желательности использовать для этого неофициальные каналы», «спрашивал о конкретных и возможных способах связи с ней». Ахматова расценила внимание Берлина как инициативу «лондонских или посольских англичан из „высоких сфер“» с целью спекуляции на ее «имени, славе, репутации». Также в справке отмечалось, что, получая различные сведения о популярности своего имени за границей, Ахматова высказывала большое недовольство тем, что в СССР ее произведения печатаются мало387
.Отчет о результатах наблюдения за Ахматовой позволяет понять, в каком контексте были восприняты ее встречи с Берлином. Последний представлен здесь как специалист по русской литературе и одновременно представитель английских дипломатических «верхов», он посещал Ахматову как представителя европейской поэзии и склонял к публикациям за границей. Положение Ахматовой оказывалось двусмысленным: при внешне скромном образе жизни она охотно обсуждала свою непризнанность в Советском Союзе и явно наслаждалась популярностью за его пределами. Из воспоминаний самого Берлина мы знаем, что эта картина была недалека от реальности: в ответ на замечание, что о ней давно не было слышно, Ахматова отвечала, что статья о ней недавно была напечатана в The Dublin Review и что в Болонье о ее стихах пишут диссертацию388
. На протяжении беседы, длившейся всю ночь, они обсуждали судьбу эмигрировавших знакомых Ахматовой, героев Серебряного века, Пушкина и Толстого, цветущую интеллектуальную жизнь на Западе и отсутствие ее в Советском Союзе — советский период возникал в разговоре исключительно как принесший гибель Гумилеву и Мандельштаму. Ни в справке МГБ, ни в воспоминаниях Берлина нет указаний на то, что они с Ахматовой буквально обсуждали политику, но она присутствовала в их разговорах косвенно, проступая в отношении к советской культуре. Знаменитая поэтесса рассматривала себя как представителя русской и европейской литературы, но не советской — советский период был фактически вычеркнут ею из истории мировой культуры. Это отсутствие советской эпохи, ее нерелевантность в масштабах мировой культуры Ахматова тайно обсуждала с представителем английских дипломатических кругов, и знаменитая формула «не то монахиня, не то блудница», преследовавшая Ахматову с 1920‐х годов и использованная Ждановым в докладе, приобретала в этом контексте новый смысл389. В официальной истории советской литературы с середины двадцатых Ахматовой действительно отводилась роль монахини — некогда знаменитой поэтессы, ныне почти не публикующейся и ведущей скромный образ жизни. Однако ее встреча с Берлином и активный интерес к своим публикациям за границей разрушали этот образ — оказывалось, что Ахматова тайком заигрывает с европейской культурой и не демонстрирует верности культуре советской.