Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Представленный Берлином взгляд бросал вызов официальной репрезентации советской культуры. В официальной трактовке сталинский период был временем наивысшего расцвета культуры, у Берлина же русская литература заканчивалась в 1928 году — с началом нового сталинского курса. В то время как «Литературная газета» заявляла, что миллионы людей за рубежом жадно читают книги Шолохова, Симонова и Эренбурга, чтобы найти в них отражение идейной и моральной силы советского народа, Берлин снисходительно описывал творчество Симонова как «поток произведений невысокого качества, но безупречно ортодоксального чувства»396. Вместо новой главы в истории мировой культуры и новой эпохи в духовном развитии человечества сталинский период представал в его меморандуме концом подлинной культуры, временем серости и инерции. Все то, что составляло гордость советской литературы и призвано было доказать ее превосходство над западной, в интерпретации Берлина оказывалось явлениями второго ряда: советская культура переживала не расцвет, а стагнацию, и виновата в этом была сталинская политика. То, что эта позиция излагалась в секретном документе, предназначенном для высших дипломатических кругов Великобритании и США, наделяло размышления Берлина о советской культуре дополнительным политическим весом. Магнус Юнггрен и Лазарь Флейшман, впервые связавшие меморандум Берлина с критикой Ахматовой и Пастернака в 1946 году, утверждали, что в исторической перспективе этот меморандум оказывался параллелью «длинной телеграмме» Джорджа Кеннана397 и одновременно противовесом ей: в то время как Кеннан настаивал на необходимости сдерживать СССР, Берлин выступал за расширение культурных контактов398. Скорее, однако, и телеграмма Кеннана, и меморандум Берлина отражали для советского руководства разные стороны одного и того же явления — резкой перемены в отношении бывших союзников к СССР. То, что безоговорочная поддержка сменилась настороженностью и критикой, было к началу 1946 года вполне очевидно, но меморандум Берлина свидетельствовал о том, что отношение союзников изменилось не только к политике Советского Союза, но и к его культуре.

ДРУГАЯ ИСТОРИЯ

Какой представлялась на Западе литература сталинского периода до войны? На протяжении долгого времени отношение к ней было таким же, как ко всему советскому проекту: его противники старались разглядеть в ней признаки упадка и деградации, сторонники — приметы будущего радикального обновления. Даже наиболее благоволившие СССР западные интеллектуалы видели в нем не образец, а эксперимент, и примерно в том же ракурсе аттестовал советскую литературу Жданов на Первом съезде советских писателей. В своем выступлении он заявлял, что эта литература сильна тем, что служит новому делу, но требованиям эпохи пока еще не отвечает399. Война изменила отношение к СССР, а вместе с ним и статус советской литературы: она перестала быть экспериментом и стала отражением жизни страны, отстаивающей общие с Западом ценности в борьбе с общим врагом. Теперь она воспринималась как способ узнать советский народ и в этом качестве требовала нового знакомства. Военные годы стали периодом не только массового издания советских произведений в Великобритании и США, но и попыток Запада вписать советскую литературу в мировую. В 1930‐е главными экспертами по советской литературе на Западе оставались русские эмигранты, и спрос на их аналитику во время войны вырос. В 1942 году в США в издательстве Пенсильванского университета вышел второй том «Очерков по истории русской культуры» Павла Милюкова — обзор русской архитектуры, литературы, музыки и живописи, изданный в России еще до революции, затем переизданный в Париже в русскоязычном издательстве «Современные записки», а теперь переведенный на английский, переработанный и дополненный главами о состоянии искусств после установления советской власти. В 1944 году в Лондоне вышла книга Глеба Струве «25 лет советской русской культуры» — также переработанное издание более ранней работы, выпущенной в 1935 году. И Струве, и Милюков смотрели на советскую литературу сквозь призму дореволюционной, и оба видели в современности упадок.