Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Для советской стороны главная проблема западных работ состояла в том, что в истории мировой культуры советской отводилось периферийное место. Такое позиционирование, обидное и само по себе, отягощалось к тому же политическими импликациями: марксистская логика крепко увязывала состояние культуры с положением того класса, который она представляет. Если советская литература не переживала расцвет, то и расцвет советского социализма оказывался под вопросом. Строгость марксистского детерминизма лишала культуру права не только на автономное существование, но и на автономное увядание. Следствием этого стала усиленная пропаганда в советской прессе мирового значения советской культуры, еще сильнее увеличивавшая разрыв между ее восприятием внутри СССР и за его пределами. Другим следствием стало стремление лишить западных авторов права давать оценки советской культуре. Осуждение Ахматовой в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» и даже в большей степени в докладе Жданова стало показательным процессом — актом лишения голоса за попытку отделить советскую литературу от Советского государства. Если на примере Зощенко Жданов объяснял, как не надо показывать советскую действительность, то на примере Ахматовой — как не надо смотреть на советскую культуру.

АХМАТОВА И ПАСТЕРНАК

«Ахматова — личность тоже известная. Дворянка. Но дело не только в этом, разные дворяне бывают. Но это типичная представительница умирающего дворянского строя… Если в ее произведениях есть политика, то эта политика есть только воздыхание по средневековью: Ах, как хорошо жилось в старом Ленинграде! Ах, какие были дворцы при Екатерине! Ах, какие послушные были мужики в период Николая I. Вот так она говорит, если касается политических тем. После Гражданской войны Ахматова пишет в таком роде, что только на Западе еще сияет свет через окошко, а здесь у нас, на Востоке, все белые дома красят в черный цвет. Черные вороны летят и красят белые дома. Вот вам отношение к революции»420. Так описывал поэзию Ахматовой Жданов в докладе, прочитанном 15 августа 1946 года перед ленинградской партийной организацией. В печатной версии формулировки были сглажены: Ахматова фигурировала в ней как представительница «дворянско-буржуазного течения в литературе в тот период, когда дни аристократии и буржуазии были сочтены»421. Неспособность Жданова определить, какой именно класс и исторический период представляет Ахматова — Средневековье, XVIII век, XIX век или начало XX столетия, — показательна: Ахматова здесь выступает репрезентацией всего прошлого разом. В докладе Жданов объяснял, как надо воспринимать ее творчество: «Мы должны смотреть таким образом на творчество Ахматовой, что это дело далекого прошлого, для современной действительности никакой помощи, никакого интереса не представляющего»422. Отдельно он отмечал, что поэзия Ахматовой не изменилась с 1909 года: «Прочтите стихотворения 1909 года, ведь там те же самые настроения, душещипательное одиночество, тоска, они адекватны как в 1909 году, так и в 1946 году»423. Указание на 1909 год было важным: если в произведениях Зощенко реанимировалось раннесоветское прошлое, то в случае Ахматовой речь шла и вовсе о прошлом дореволюционном. Для советской власти она оставалась поэтом Серебряного века — периода, который, как объяснял Жданов, ссылаясь на Горького, заслуживает название «самого позорного имени в истории русской интеллигенции»424.

В меморандуме Берлина и во многих других западных работах по истории русской культуры Серебряный век рассматривался как точка наивысшего — со времен классиков — расцвета. Жданов утверждал обратное: Серебряный век был периодом упадка и разложения, временем, когда интеллигенция «порвала с революцией, скатилась в область мистики и порнографии, подняла на щит безыдейность и погоню за красивостью». В обеих интерпретациях Серебряный век был точкой экстремума, но в одном случае речь шла о взлете, а в другом — о падении. Серебряный век оказывался точкой, в которой расходились две истории культуры, вопрос был в том, какую из них считать подлинной. Позиция Жданова была очевидной: «Все эти символисты, акмеисты, порнографы типа Сологуба, Кузмина, все эти футуристы, „желтые кофты“, „бубновые валеты“, все эти „кирасиры“ с конскими хвостами, „уланы“, что от них осталось в советской литературе? Ровным счетом голый нуль без палочки, несмотря на то, что эти течения сокрушали нашу литературу прошлого, объявили поход против Герцена, Белинского»425. В ждановской интерпретации Серебряный век был отклонением от магистрального направления истории — советская литература вела свою родословную непосредственно от золотого века русской литературы и устремлялась в будущее. В интерпретации же Берлина девиацией был советский период — Серебряный век, напротив, был последним периодом подлинного включения русской культуры в мировую.