Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Вне зависимости от оценок Серебряного века Ахматова выступала одним из главных его все еще живых представителей. Берлин приезжал к ней как к «последнему европейскому поэту», в ее фигуре сходились и былое величие русской поэзии, и ее нынешнее ущемленное положение. Для Жданова Ахматова тоже воплощала Серебряный век — она была современницей Сологуба, Мережковского и Кузмина, всех тех, кого к 1946 году уже не было в живых. В отличие от них Ахматова была не только жива, но и пользовалась большой популярностью. О масштабах этой популярности свидетельствовал редактор «Ленинградской правды» Александр Васильев, который во время обсуждения доклада Жданова 15 августа 1946 года рассказывал о выступлении Ахматовой на вечере по случаю 25-летия смерти Блока в ленинградском БДТ: «На вечере выступали наши поэты — Рождественский, Дудин, их встречали аплодисментами, нормально встречали, но вот слово предоставляется Анне Ахматовой. Бурные овации длятся очень долго. Такое впечатление, что сейчас театр встанет и будет стоя приветствовать. Как-то не по себе было. Я спрашиваю девушку, которая сидела со мной, — что вы так аплодируете Ахматовой? Она отвечает: „Как же, это настоящий большой поэт“»426. В описанной сцене обнажался зазор между тем, что декларировалось как подлинная советская литература, и тем, что выбирали советские читатели. Если Ахматова была настоящим поэтом, то настоящими оказывались и литература Серебряного века, и современная западная литература, а сталинского периода на шкале развития мировой культуры не существовало. Если же настоящей была советская литература и за ней было будущее, то Ахматова оказывалась случайно выжившим представителем прошлого — именно так и представлял ее в докладе Жданов. Ахматова могла оставаться последним европейским поэтом, как ее называл Берлин, но в этом случае ей не было места в советской поэзии и доклад Жданова был актом ее торжественного изгнания.

В случае Ахматовой это изгнание легко вписывалось в ее биографию и возвращало к жизни сложившийся еще до войны образ поэта, не включенного в советскую жизнь. Не считая стихов военных лет, опубликованных в центральной прессе, на протяжении практически всего предшествовавшего советского периода Ахматова сознательно не участвовала в официальной советской жизни: не выступала, не хлопотала о публикациях, не пыталась зарабатывать переводами. Ее не репрессировали, но и не печатали, и эта ситуация параллельного существования впоследствии была оформлена в полноценный биографический миф427. Сама Ахматова вела отсчет своего молчания с 1924 года, называя в качестве отправной точки некое постановление ЦК ВКП(б), запрещавшее публикацию ее произведений, однако ее образ как поэта, отрезанного от современности, сложился гораздо раньше. В 1921 году Корней Чуковский опубликовал статью «Ахматова и Маяковский», в которой заявил, что Россия «раскололась на Ахматовых и Маяковских» и «одни ненавидят других»428. Ахматова воплощала здесь дореволюционный мир и связь с классическим наследием, Маяковский — революционный дух и современность. Для Чуковского эти фигуры обозначали два полюса русской поэзии, и такое противопоставление вполне отвечало духу постреволюционной эпохи. Ахматова оказывалась у Чуковского представителем прошлого, но одновременно выступала хранителем многовековых культурных традиций, что обеспечивало ей высокий статус в культурной иерархии. В сталинскую эпоху, однако, официальная советская культура и сама предъявила права на классическое наследие, и положение Ахматовой оказалось уязвимым: перестав быть уникальным хранителем высоких традиций, но оставаясь поэтом демонстративно несовременным, она окончательно превратилась в осколок давно ушедших времен, что и было закреплено в докладе Жданова. Таким осколком, однако, она была не только в глазах партийного руководства, но и, по-видимому, в глазах многих современников. По воспоминаниям Лидии Чуковской, после того как на волне постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в числе подвергнутых порицанию авторов оказался Борис Пастернак, его жена интересовалась, не следует ли ему написать «наверх». Когда Чуковская в ответ заметила, что Ахматова писем наверх не пишет, Зинаида Пастернак возмутилась: «Нашли с кем сравнивать: Боря — человек современный, насквозь советский, а она нафталином пропахла»429. Несмотря на свою «современность», Пастернак вскоре оказался в одном ряду с Ахматовой и Зощенко, и этот сюжет заслуживает отдельных слов.