Вниз по Шоссейной

Но пожар на «Белплодотаре» и арест моего отца были еще летом, а сейчас Покров, последние дни осени, и опустившая голову Гинда уже увидела во мгле предчувствия огороженный колючей проволокой плац, на котором изнывают в жаре пленные красноармейцы, и среди них, в изодранной гимнастерке, ее Фима, и она отдает часовому какие-то золотые цепочки, и немец говорит: «Гут» — и выпускает Фиму И она бросается к нему, чтобы обнять, но Фима падает, потому что немец стреляет ему вслед.

...И помрачится рассудок Гинды, и она уже ничего не будет знать и понимать, когда окажется в веренице уходящих в сторону Каменского рва.

Она не сможет знать, как оставшиеся в живых форштадтцы долго будут прятать у себя ее мальчиков и как поймает их, уже в форме полицая, участковый Гусейнов и получит за это в награду две пачки махорки и водку

Она не узнает, как, схваченный вместе с другими форпггадтцами, Сергей Окулич окажется в той самой камере, где при палаче Зубрицком томили приговоренных к смерти и где он, ремонтируя полы, засунул под половицу бпорожненную бутылку из-под водки, которую распил накануне освобожде­ния с вольнонаемным напарником...

...Нависло над захмелевшим застольем предчувствие, и в его мгле, опус­тив голову, видит Сергей Окулич гогочущих немцев, а потом ту камеру, где его руки перебирали полы, а в камере семнадцать приговоренных к смерти мужиков и один цыганенок ждут рассвета.

...И он вспомнит о той пустой бутылке, что лежит под половицей.

...И они оторвут половицу и разобьют бутылку о голову вошедшего полицая.

И чудом потом удастся побег.

Всех семнадцати. Вместе с цыганенком...

Первым очнулся Васька Гомон. Он осмотрел поникшее застолье, налил в стакан водки и рявкнул на всю округу:

— Паадъем!

Да так зычно, что голос его, раздвигая ветки деревьев и задирая гонт на крышах, пронесся над Березиной и, ударившись о леса на той стороне, отразился эхом и вернулся в сад всполошив умолкнувшую было сороку и она затрещала, наверстывая упущенное.

Гости стали поднимать головы. Словно не узнавая друг друга, озирались они вокруг. Пытаясь сбросить почудившееся каждому разное, но обязатель­но худое и страшное, никак не вяжущееся с этим праздничным столом, осенним садом и стрекотом сороки.

И каждый по-своему постарался избавить душу от тяжести, навалившей­ся на нее. И в шуме оживающего застолья это сделать было нетрудно.

Праздник продолжался, и вряд ли наступившие сумерки могли бы его остановить, если бы не начавшийся мелкий, но, очевидно, бесконечный дождь.

...Вот и пришло время Герасиму отвозить Матлю и Мейшу домой.

Он повезет их той же дорогой, мимо кладбища авиагородка, где вместо крестов и надгробий костляво стоят над разбившимися летчиками безжиз­ненные пропеллеры.

И опять Карасик попытается остановиться, но, получив удар кнутом, обиженно мотнет головой, промчит мосток через Бобрульку и помчит по улицам, где сквозь осеннюю морось будут слышны отдаленные звуки духо­вого оркестра из сада Горсовета.

Там на освещенной фонарями танцплощадке еще движутся в фокстроте слегка уставшие пары, и красавица Фрида, старшая дочь Годкина, не отры­вает глаз от лица лейтенанта.

А он — парень без суеверий, не побоялся танцевать с этой опасной красавицей.

Прежние ее кавалеры один за другим разбивались в учебных полетах.

Говорят, плохая примета — танцевать с Фридой...

Он не разобьется. Только через несколько лет в бою над Могилевским шоссе задымится его простреленный «ишачок» и, ломая верхушки сосен, врежется в землю.

А пока звучит фокстрот, светят облепленные мошкарой фонари, вырывая из темноты декорацию мокрых листьев и ветвей, затянутых искрящейся паутиной.

— Но, Карасик! Но! — торопит Герасим Карасика.

Нужно успеть отвезти Матлю и Мейпгу и до большого дождя вернуться к Матрене.

Он отвезет их и, сутулясь на козлах, тронется в моросящую темноту в сторону форпггадта.

...А я как-то окажусь в фаэтоне и, уцепившись за его рукав или кушак, буду тянуть его к себе и спрашивать:

— Дядька Герасим, это вы тогда при поляках помогли спасти моего папу? Он мне рассказывал, что это сделал один извозчик, друг Мейши. Это были вы, дядька Герасим?

Но мне его никак не повернуть к себе.

Только сутулая спина и кушак.

Он, как глыба, на козлах, и мне его не повернуть.

И он не отвечает.

Потому что он там, а я еще здесь.

И мне остается только догадываться...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Как рассказывала Зина Гах, эти «вторые» поляки были не такие свирепые, как легионеры Довбор-Мусницкого. Они реже расстреливали и резали бороды и даже влюблялись в еврейских девушек. А сапожнику Соломону Фишу, сумевшему сшить генералу Конажевскому щегольские сапоги, генерал выдал пропуск на право ходить по городу на час позже положенного времени.

Как-то можно было жить, дожидаясь лучшего...

Мне сейчас трудно заглянуть в ту даль времени и увидеть этот обычный день оккупированного белополяками города и молодого человека, который через шесть лет станет моим отцом, и мы проживем с ним вместе короткую, закончившуюся трагедией жизнь.