Вниз по Шоссейной

Все могло обернуться иначе, если бы этот извозчик не проезжал мимо бани Глуховского в то время, когда оттуда выходили два польских офицера.

За ними почему-то не приехал ездовой из крепости.

И они, распаренные и выпившие, остановили извозчика, забрались в фаэтон и приказали везти себя в крепость.

По дороге они несли всякую чепуху о том, как заливаются соловьями цвиркуны в парной и как хороша сидящая в кассе легкомысленная жена Глуховского Генька.

Извозчик понимал польскую речь и, сидя на своих козлах, помахивал кнутом и посмеивался.

Все могло бы обернуться иначе, если бы у аптеки Розовского их не остановили «канарки». Двое из них, отдав честь распаренным офицерам, устроились на подножках фаэтона и приказали извозчику гнать в крепость.

Все могло бы обернуться иначе, если бы извозчик не понял всего, что говорили «канарки», обращаясь к его седокам, называя их пан Серба и пан Михалап.

А говорили они о том, что в этом поганом санитарном отряде, что возится с пленными у пана Сербы в лагере, завелись враги Великой Польши, которые выпускают на волю пленных собак, и что сегодня их всех возьмут и перестреляют, и что неплохо бы это сделать со всем этим медицинским отрядом.

На обратном пути извозчик, сдерживая себя, чтобы не разогнать коня вскачь, доехал до Мейши.

Для Исаака все могло обернуться иначе, если бы он уже ушел от Лопана.

Но Мейша и извозчик успели застать его дома.

Потом извозчик завез его в Луки.

Знаете Луки?

В этом славном и красивом поселке на берегу Березины жил друг извозчика Степан Ярош.Он перевез Исаака на левый берег реки.

...Я много раз бывал в Луках. Я искал родственников Степана Яроша.

Но в Луках почти все Яроши.

Мой отец не поджигал «Белплодотару». Но он должен был в этом сознаться.

И его били.

Но он не сознавался.

И тогда озверевший следователь выкрикнул:

— Расскажи, как белополякам прислуживал!

И тогда мой отец Исаак плюнул в расплывающееся блином лицо следова­теля.

А следователь, окончательно озверев, запустил в Исаака тяжелой чер­нильницей.

Она попала ему в голову, и по его лицу потекли чернила.

Потом из рассеченного лба хлынула кровь.

Это страшно, когда кровь заливает чернила...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Апрель нагнетал соки в старые тополя, радостно горланили грачи, и выкатившиеся из сумрака гаража пожарные «АМО» грели на солнце крас­ные бока.

Апрель растапливал последние залежи снега, и они, превращаясь в ручьи, вырывались из подворотен и весело мчали среди булыжников переулка в сторону базарной площади. Переулок был украшен старинным зданием с каланчой и древними тополями. Как-то случилось, что в пору всеобщих переименований переулок, упираясь своим началом в бывшую Скобелевскую, названную улицей Карла Маркса, так и остался по-прежнему Пожар­ным переулком. Наверное, слишком силен и необходим был извечный голос пожарного колокола и могуч и стоек дух лошадей, помп и развешанных для просушки рукавов.

Лошадей давно сменили краснобокие пожарные машины, но в нижнем этаже старинного здания с каланчой, в прохладном депо, пропахшем бензи­ном, еще угадывался воздух конюшен и чудилось конское ржание. Пожар­ных машин было три, и они были гордостью пожарников города. В зимнюю скользкую пору для надежности на колеса машин наматывались цепи, и, лязгая ими и колотя учащенно колоколами, машины мчали по растревожен­ному городу.

Но, слава Богу, был апрель. Кончался зимний сезон, часто подсвеченный пожарами, и весельчак шофер, он же по необходимости и топорник, Степка Воловик в паре с Мотиком Раскиным помогали краснобоким «АМО» сбра­сывать с худосочных колес ненужные цепи.

В такой день у машин вместе с дежурным караулом собирался весь цвет добровольного пожарного общества. Это была особая процедура, почти праздник перехода на летние дороги, на время, когда меньше топились печи, на спокойные от пожаров дни. Правда, все еще тлели, то угасая, то вспыхи­вая, опилки на гидролизном заводе, но эта болезнь в счет не шла.

Горланили грачи, купалось в разогретом воздухе и собственных бликах солнце, не за горами было Первое мая, и на душе у собравшихся было празднично.

Вот они стоят в первозданном уюте короткого Пожарного переулка, между улицей имени Карла Маркса и базарной площадью. Над ними в набухших и готовых взорваться первой зеленью старых тополях горланят грачи, у их ног, обутых в хромовые сапоги, курлычут и мчатся, омывая булыжники, весенние потоки.

Мац, Гор, Туник, Ярхо, Шэр, Евнин... Фамилии какие! Таких фамилий сейчас в Бобруйске нет. Извелись такие фамилии. Куда-то исчезли. Евреи еще есть, а фамилий таких больше не услышите. Пропали такие фамилии.

— Что ты хочешь? — как-то сказала Зина Гах. — Деревья и те пропада­ют. Возьми груши. Ты где-нибудь сейчас найдешь такой сорт — «смолянка» или «лесная красавица»? Сапожанки — и те высохли.

Она была права.