Вниз по Шоссейной

Может быть, следователь по его делу, вкратце изучив пчеловодство и сопоставив поведение пчел с уловками врагов народа, вдруг оказался бы порядочным человеком и понял бы, что никакого «пчелиного дела» не существует и подследственный Окулич не виновен, и начальник тюрьмы Зубрицкий, поскрипев ремнями и прокуренными зубами, отпустил бы Сергея на все четыре стороны и даже выплатил бы какую-то часть его зарплаты.

Может быть... Может быть...

Но приближались Каляды, а в хозяйстве Сергея откормился хряк, под собственным весом едва поднимавшийся на ноги.

Словом, пора было колоть кабанчика.

И в одно свободное от тюрьмы воскресное утро совершил свое второе преступление сын Герасима Окулича Сергей Герасимович Окулич.

Он, конечно, знал постановление об обязательной сдаче государству шкур заколотых свиней. Знал, но на что-то надеялся, позарился на сало со шкуркой и презрел интересы Государства.

...Рано утром, едва явившись из тюрьмы по синему предрассветному снегу, он и его приятель сапожник Иван Ломако, прославленный тем, что сшитая им обувь не имела сносу, и обладавший редким успокаивающим подходом к обеспокоенной свинье и специальным шилом, вошли в хлев...

Они, конечно, знали постановление о строго обязательной сдаче Государ­ству шкуры заколотого кабана, но верх взяло легкомыслие и мелочное желание употреблять в еде и будущих застольях сало с аппетитной, осмолен­ной на соломке, упругой и мягкой шкуркой, украшающей розоватый, пахну­щий морозом и тмином щедро отрезанный ломоть.

Они, конечно, знали, что стоит Властям застать их врасплох за незакон­ной разделкой туши, и дело кончится плохо. Поэтому, таясь от чужих глаз, стащили они заколотого хряка в погреб, закрылись и при свете лампы осмолили его горящей соломкой, разделали и присолили.

Как потом рассказывали форпггадтцы, «унюхал» их участковый Гусейнов...

К делу Сергея Окулича прибавилось новое преступление. И крючкотвор- следователь, тщательно протирая клочком бумаги перо, прежде чем окунуть его в чернильницу, вполголоса, почти тихо, чем подчеркивал серьезность и грозность обвинения, сообщил стоящему перед ним Сергею, что дело его безнадежно осложнилось, так как несдачу свиной шкуры, из которой изго­тавливаются сапоги для красноармейцев и чехлы для пушек, можно рассмат­ривать как подрыв мощи Красной Армии, как злостное вредительство, еще более страшное, чем истребление колхозных пчел.

Начальник тюрьмы Зубрицкий был вполне доволен отягощающими дело Окулича обстоятельствами.

— Что ж, браток, — заявил он Сергею, — пока ты загремишь в далекие края, поработай на совесть у нас.

И лишил его воскресного отпуска.

Совсем гиблым стало дело сына Герасима.

И тогда форштадт вспомнил давнюю историю с Калининым.

Старый шорник, отец Гинды Гитиной, уже несколько месяцев не подни­мавшийся с постели Лейба Гитин, пригласил к себе очевидца той встречи Ваську Царика и попросил его заново рассказать историю с бронепоездом, фаэтоном, Герасимом и Калининым.

— ...И он обещал помочь, когда будет нужно? — серьезно вглядываясь в глаза Васьки, спросил Лейба.

За много лет усвоивший как истину придуманное, Васька, не моргнув глазом, ответил: «Обещал!» И добавил тут же придуманное: «И письма просил писать!»

— Это уже хорошо, — как врач, обнадеживающий больного, сказал Лейба. — И мы таки напишем ему письмо. Ты согласен, Вася?

И Васька Царик сказал по-еврейски: «Огирет!» — что означало: «Догово­рились!»

Он сказал это по-еврейски потому, что был полностью согласен с шорни­ком Лейбой, и потому, что, как всякий старожил форштадта, умел сдабри­вать свою речь в нужных местах еврейскими словами, а когда особо требо­валось, целыми хорошо просоленными выражениями.

— И мы таки напишем ему всю правду, как они из-за каких-то там на самом деле не сдохших пчел и сала со шкуркой отобрали свободу у такого доброго хлопца, как наш Сергей. И пусть этот большой начальник Калинин скомандует им выпустить Сергея на волю, — загорясь, как в молодости, и чуть задыхаясь, быстро проговорил Лейба.

— Огирет! — стукнув по столу кулаком, выкрикнул Васька Царик, и от этого удара это «огирет» звучало по-иному и уже означало: «Решено!»

И они вдвоем составили письмо Калинину

Хорошо, что подоспевшая Гинда, которая сама умела неплохо выражать­ся, прослушав письмо до половины, еле удержала в руках крынку с парным молоком для больного папы и, раскрасневшись, сказала:

— Хлопцы, надо написать интеллигентное письмо.

К вечеру письмо с помощью свояченицы Фомки Маковича было напи­сано.

Оно было написано интеллигентно.

В нем форштадтцы просили Калинина помочь его скромному родственни­ку, который проживает в Бобруйске на Березинском форпггадте, и извиня­лись за его долгое молчание.

Они очень просили помочь в его незаслуженной беде, которую пережи­вает вместе с ним все население форпггадта.

Письмо было написано интеллигентно, в нем даже указывалось, что если понадобится, то форштадтцы исправят ошибку родственника Калинина — заколют, обдерут и сдадут Государству все шкуры со всех своих свиней, чем укрепят мощь Красной Армии.

Письмо было отправлено по рабочему адресу Калинина.