Вновь

— Или же полная потеря контроля над коммуникацией, что делает опасным любой цифровой контакт. — Козырев молчал. — Я привык ожидать самого разного и многого, но такой оплошности и выдумать не мог. Допустить вольности одного из чужеземцев, да еще и упустить взлом коммуникаций и целый час бороться с параличом из-за хакерских действий одного-единственного человека… стареешь, друг мой.

— Ты смеешь меня порицать?

— Кто-то должен это делать. Ты забрался на самый верх — чуждое для природы место. Всегда должен быть естественный противник, кто-то, способный дать отпор, так сказать, держать в тонусе. Сейчас им выступаю я — цени это. Я имею честь и совесть напомнить тебе забытое — ты не всегда был там, где ты есть сейчас. Добавлю еще, что наши обязанности напрямую происходят от нашего положения, здесь разница между противником… и другом очень тонка, а то и вовсе отсутствует.

Молчание выразило больше, чем слова. Козырев знал, что данная речь происходит не только из-за маловероятного беспокойства, обозначить свою позицию было важно ровно для одного — доказать право на получение того, что иной даже и мечтать не смел.

— Чего же ты хочешь?

— Всегда любил твою прямоту.

— Ты должен со своей стороны успокоить людей. Дать им проповедь Наставления, призвать к миру и напомнить об ответственности за нарушение закона.

— «Должен?»

— Восстание навредит всем нам.

— Люди считают иначе. Откровенность в их недовольстве выявляется без погрешностей. Много лет они жили с определенными ориентирами и верованиями, понимая окружающий мир ровно настолько, насколько им было комфортно. Но потом все изменилось. А ведь начиналось не так и плохо: новый университет…

— Мне не нужна лекция.

— Отдай им того, кто виноват не сильно меньше Клота, — Петю. И тебе не понадоблюсь ни я, ни мои проповеди.

— Этого не будет.

— Почему? Я серьезно. Да, человеческая жизнь ценна, но сейчас мы заплатим слишком непомерную цену. Один человек — спокойствие тех шестисот тысяч с мелочью, которые живут в Монолите.

— Одним все не закончится.

— Да брось. Опусу плевать, они потеряли здесь почти всех, и никто так и не был не то что бы наказан, даже замены не пришло. Порой мне кажется, их сюда направили в наказание с маленьким шансом на исправление.

— Мы сейчас говорим про слепую ярость толпы.

— Я бы рискнул.

— Выступи перед людьми — спасешь человеческую жизнь.

— Боюсь. Друг мой, сейчас, к моему искреннему сожалению, слово мало способно изменить. Я лишь проповедник, не лидер или надзиратель, мое дело — нести мудрость Наставления так долго, как я смогу.

— Вот именно поэтому ты и «должен» сказать свое слово. Толпа не будет разбираться, кто у них под ногами. Ты признал, что не лидер, ответь, будет ли тот, кого они провозгласят выше себя, благосклонен к тебе и Наставлению? Мы в одинаковом положении.

— Ты просишь меня слепо следовать приказу, при этом сам не хочешь слепо поверить мне. Пусть люди взбунтуются. Им нужно это, иначе ты получишь медленно тлеющий фитиль к такой энергии, обуздать которую уже никто не сможет, ведь она будет разрушительна.

— За эти слова я могу тебя арестовать.

— Люди этого тебе не простят.

— Будет не важно, если я потеряю контроль.

— Что же ты все делишь на черное и белое! Сейчас разгром если и будет, то куда меньше грядущих после твоего диктата. Услышь то, что я сейчас скажу. Целое крыло больницы, акушерское крыло, было уничтожено одним из мигрантов, товарищи которого уже не раз вредили этим людям, нашим с тобой людям, тем, кто не просил чужеземцев делать то, что они делали. Наше будущее, наши дети убиты. Сколько? Сотня? Две? Этого не забудут. Опус буквально навязал свою волю, оставив последствия вне обсуждения. Но люди, эти самые люди, там, за стенами, которых ты защищаешь, слишком часто за последние двенадцать лет сталкивались с трагедией, которую ты, и я, да, мы вместе, должны были предотвращать.

— Но Опус тут ни при чем, здесь все решил один человек, навредив и своим. Андрей сейчас на операции, а Бэккер чудом выжил.

— Возможно, и так, но людям все равно.

— Я не допущу бунта. Монолит выстоит. Я пытаюсь найти оптимальное решение, а ты почему-то лишь подталкиваешь меня к тому самому диктату! Какой у меня вариант, если сам проповедник отказывается идти на мир?

— Не все держится только на мне.

— Но тут есть только ты. Монолиту требуется твое слово.

— Слова не мои — твои. Я лишь должен буду их донести.

— Так вот в чем дело! Ты торгуешься. Хорошо, чего ты хочешь?

— Ты так меня и не услышал.

— Хватит! Я и так уже потратил на тебя время. Решил спокойно переждать — хорошо, переждешь в камере!