Внучка берендеева. Третий лишний

Иль еще эта, мозговая жилка оборвалась.

Сиречь, инсульт.

— И тебе доброго, деточка. — Старуха осклабилася широко-широко, а зубы у ней белые, ровные, что у молодой. — Давно уж не виделися. Чего нового в мире деется?

— Да вот… царь скоро того… — Слово то я не посмела вслух сказать, даже во сне, а то ж про царских соглядатаев всякое сказывали. Нет, конечне, не верю я, что во сны они способные ходить, но все ж… лучше уж лишний раз промолчать.

Старуха головою покачала укоризненно.

И крестом Божининым солнечным себя осенила.

— Горе-то какое… вновь осиротеет землица. А что наследничек? Есть?

— Сказывают, есть… только никто его не видывал.

— Что ж так?

Я руками развела. И сказала одно, что могла:

— Тайна это… извести хотят, вот и прячет царица-матушка…

— Хорошо прячет?

— Вестимо, хорошо.

— Это верно. — Старуха подала мне руку. — Только… когда крепко прячешь, главное, чтоб сам потом отыскать сумел. Пойдем, деточка, чаю попьем…

— Спасибо. — Я руки коснулася.

Холодная, что камень старый. Но дорожка под ногами моими твердою сделалась. А под нею все одно топь, чую я ее…

— …только чаю я…

— Опасаешься? — усмехнулася старуха.

— Ваша правда. Уж не поймите превратственно, однако же… мне б возвернуться…

— Возвернешься, Зослава, возвернешься… проклятием нашим клянусь… идем, времени у нас немного. Пока луна спит, могу я путями иными ходить, да только стара стала, ослабла, и каждый шаг — силы тянет. Этак и вовсе обессилеть можно.

Идет.

Ведет.

И вот уж позади остались пустозвонные топи, в которых редко, да проклевывались синие озерца. На берегах их уж сабельник зацвел, а где он, там и кровохлебка будет, травка махонькая, невзрачная, зато способная избавить человека от кровяной да родильной горячки.

Я оглянулась.

— После, деточка. — Старуха пальцы мои сжала. — Еще успеешь набрать травок. Тут много чего растет… вот курослеп малый… и великий. Еще лапчатка есть, ну да она невелика редкость. Чабрец. Клюква. Цвет багульников. Белолистник… болота богаты, главное, уметь сие богатство собрать. Ты сумеешь.

Вновь не успела я увидать, как клятый остров возник. Откудова.

Вот не было его.

А вот нате, стоит, выкатился из туману. И вновь заборы.

Люди.

Сохнут сети… мужичок лодчонку чинит… как в прошлый раз.

— Он ее какую сотню лет чинит, — сказала старуха. — А она на следующую ночь вновь худою делается. Или вот Марфа нашая устала блины печь. Чего только не делала… порося забила, целую в печь сунула, а утром — порося в загоне копошкается, а тесто, на блины заведеное, булькает. У Никняты старшенький животом все мается… пацаненку двенадцатая зима пошла. Наелся сдуру зеленых яблок. И к вечеру чуть попускает, а с утра — все наново…

Она вела меня по узкое улочке, а люди будто бы и не замечали.

— Не видят. Они в ином мире, а мы… мы тут ныне гостями. Вот чутка погостюешь, и отпущу тебя.

Куда?

Уж не на то ли болото?

— Не меня тебе бояться надобно, девонька, — молвила старуха, и встала перед нами хата древняя-предревняя, в земле копанная, а сверху крышею из дранки крытая. Окна-дыры рыбьими пузырями затянуты. Дверь шкурой прикрыта.

— Проходь, гостьею будешь…

Старуха шкуру откинула и, глянув на меня — а глаза-то, что у рыбы, круглые да белые, — молвила:

— Пресвятою меня звали, правда, давно сие было… так давно, что позабыть бы, но не позволено нам забывать.

В хате потолок низенький, мне и не разогнуться, сетью затянутый. А с сети тое свисают, что трав пучки сушеных, что низки чешуи рыбьей, что хребты белые, обглоданные. Печка-мазанка в полкомнаты раскинулася, раскрыла черный зев, паутиною заросший. За нею горшок треснутый виднеется. Прислонилося к углу кочерга кривая.

— Сядь, не побрезгуй. — Старуха смахнула со стола крошки.

Кривобокий.

И ни скатерки, ни рогожки даже. Голое дерево глядится сырым, и прикасаться к нему боязно. Но сон же ж… я помню, что сплю.

Оттого и сажусь на чурочку, что стоит в хате заместо лавки.

— Кваску не предлагаю. — Пересвята налила себе из кривобокого кувшина. — Племянник мой лепил… еще когда мастеровать учился, пусть примет Божиня душу его… про нас всякое сказывали. Знаю… и за годы-то языки наплели, напридумвали. Хочешь знать, как оно на самом деле было?

Не хочу, у меня уж от знаниев лишних голова того и гляди треснет, что твой кувшин. Да разве ж выйдет отказаться от этакое чести? Коль уж тут очутилася, то буду слухать.

А квас полился темный, духмяный.

Правда, если прислушаться, то с рыбьим душком. Но что уж тут сделаешь? Вся их деревушка рыбою пропахла.