Внук Донского

Поняв, что перегнул с рассказами о блудливых похождениях, братец моментально переключился на описания встреч с девами из знатных семей. До петровских ассамблей было ещё два с половиной столетия. Выручали в таком подходе церковные службы, брячины[688] и взаимные гоститва[689], на которых иногда можно было увидеть милое личико какой-нибудь московской затворницы.

Отец кисло воспринимал восторженные россказни зрелого по средневековым меркам мужчины, пытаясь переключить разговор на политические темы. Молодой человек неохотно отвечал на вопросы о жизни московской элиты, но кое о чём всё-таки поведал. Как было известно, в отсутствии малолетнего князя, его ближников и двух соправителей, находящихся с визитом в Литве, бразды правления в Москве держал третий соправитель – боярин Иван Дмитриевич Всеволож. Гений в дипломатии и в интригах, в хозяйственных делах, по мнению гостя, боярин Иван не блистал успехами. Следствием чего явились многочисленные жалобы от купцов и ремесленников на притеснения приказных дьяков. По Москве ходили слухи, что правитель не столько занят управлением, сколько сварами с другими боярскими родами, прежде всего с Добринскими и Кошкиными.

– Порушено пращурами нашими заповеданное право передавать стол по старшинству в роде. Сие к разброду ведёт, к непорядку, к боярской вольнице. Деи отроку мочно стояти во главе рода? – не сдержался Звенигородский князь, в ярости ударяя кулаком по столу.

Дмитрий старший горячо поддержал отца и сам обрушился с бранными словами на великого князя и его окружение. Особенно досталось боярину Ивану Всеволожу и сыновьям его. Де самоуправствуют они, бесчинства творят.

– Добре, – хлопнул руками по коленям отец. – Ступай, Димитрие, омовитися и почити с дороги. Брат тей младшой умолвитеся с ми и к те такожде приде.

Оставшись со мной наедине, спросил, кивнув на дверь:

– Иже мнишь о сием, Митря?

По правде говоря, я был сильно разочарован в Шемяке. Такая яркая историческая личность, а показался мне обыкновенным, примечательным только своими одеяниями человеком. Ожидал чего-то большего.

– Почему он надумал навестить тебя?

По словам отца, старший Дмитрий просил у него много денег, почти тысячу рублей. Якобы из-за сильной жары случился сильный недород в его маленьком княжестве. Люди будут зимой голодать.

– А почему он в Москве у многочисленных бояр помощи не просил или у своего брата Василия? – возник закономерный вопрос.

– Про сие вопрошай его самого, – пожал плечами отец.

Тут могло быть два варианта: либо парень банально промотался, либо его подослал к отцу московский временщик.

– Пусть тогда он женится на боровской княжне. А ещё заставь подсылым твоим стать на Москве, – предложил государю, – И княжество своё пусть под залог отдаст.

– А сребра толико отнуду яти ми? Боярину Никитовичу даннословил. Либею поминки готовити нать. В Орду такожде нать, – возразил отец.

Разговор как-то заглох, сидели некоторое время молча.

– Добре, ступай в мовню[690], разговорись с братом. Негли поведае те паки лишче, – предложил он.

Тёзка сидел в предбаннике ещё одетый, потягивая какой-то напиток из кувшина, ожидая, пока холопы растопят каменку для парной. Своих слуг оставил во дворе. Намеревался, что разговорю братца, выполню поручение отца и свалю из бани, будто бы опасаясь, что путные распорядители нагонят в мыльню толстых баб. Оголяться мне перед братом не хотелось по причине позорных следов. Подговорил банных холопов, чтобы не сильно торопились со своей работой.

– Брате мой, седи к ми, – снова заключил меня в объятия старший Дмитрий и принялся тискать. – Сказывай, яко ты бытиешь зде с отичем. А помнишь, яко мы на ловитву хаживаша купно к Москве реке? Ты детищ возгрив бысти паки. За нами, отроки, лещился присно. Отщетиша тя ноли повечеру. Мниша, иже утоп. Искаша обношь на реке с ребяты, а ты дома ялся. Яко мы на качелях катались, помнишь? Я тя раскатал до верха, а ты пал и главою убился. Гугнити[691] с тей годины стал. Отич мя побил яро ноли. Сести на мнозе не мог.

Парень засмеялся как-то легко, душевно. Никакой настороженности в нём уже не чувствовалось. Наоборот, сейчас я видел перед собой доброго и любящего брата. Даже стыдно стало за свои предположения, высказанные ранее отцу.

– Молва шед, иже главой ты хвор? – продолжил он. – Блядяша поди. Гугнил токмо зельне. Бывало, чаяшь, дондеже ты косно мысль глаголишь, и в томление влещиваешися. А ныне ты выправился. Глаголешь, яко вития[692] на торжище. Ладен стал. Ликом красным матушке уподобен. Деву пригожу те нать. Иму тя с сей в Москву, а то изокваснешь зде.

В кувшине оказался крепкий перевар, на вкус очень даже отменный. Брат вдруг взъярился и наорал на холопов, что они медленно работают. Мужички забегали шустрей.

– Ты сам как поживаешь в Москве? – поспешил переключить поток вопросов на него.