Внуки

Вальтер глубоко вобрал в себя воздух и, надув щеки, с шумом выдохнул. Елейным голоском он спросил:

— И это все? Больше ты ничем не поинтересовалась?

— Хорош, нечего сказать! Даже фамилии своих соседей не знал! Ну, ладно, давай уж я сама нарежу хлеб. Боже ты мой, как ты тут жил один, без меня?

— Плохо! — жалобно ответил он.

— Вот этому я верю, — сказала она и улыбнулась.

Из радиоприемника приглушенно доносились мелодии вальсов. В квартире было тихо; и внизу, на улице, стояла тишина. Время от времени на параллельной улице прогрохочет трамвай или раздастся автомобильный гудок. И снова — глубокая тишина.

— Во сне это или наяву? — спрашивала Айна. — Я в самом деле в Берлине? И это в самом деле наш дом?

— Времена грез прошли, — отвечал Вальтер. — Наступила пора свершений. Думается мне, что для исполнения важнейших пунктов наших «мечтаний у французских каминов» предпосылки созданы…

— Я так счастлива!

Ночью — Вальтер уже крепко спал — Айна выскользнула из постели и неслышно пробежала в кухню. Она включила свет и еще раз тщательно все рассмотрела. Потом так же неслышно шмыгнула в столовую, включила свет, села на стул и внимательно все оглядела и тут.

Тихонько вернулась она в спальню, юркнула под одеяло и с наслаждением зарылась в подушки.

IV

Утром Айна поехала вместе с Вальтером в Государственный оперный театр на открытие Объединительного съезда.

— Но мне еще обязательно нужно на Вальштрассе, забрать там свои тюки и чемоданы, Вальтер.

— Очень хорошо. Возьми машину и сделай это. Курт поможет тебе.

— Тогда я сейчас ему скажу. — И Айна тут же повернулась и пошла.

Вальтер остался в фойе. Делегаты уже собирались. Повсюду стояли оживленно беседующие группы. Друзья, знакомые приветствовали друг друга. В буфете были бутерброды и горячий кофе, а рядом, в почтовом киоске, продавались марки, выпущенные к Объединительному съезду обеих рабочих партий. Филателисты могли приобрести здесь экземпляры, проштемпелеванные специальной печатью.

— Скажи, товарищ, ты не Вальтер Брентен? — обратился к Вальтеру пожилой человек в черном костюме и с зачесанными назад седыми волосами. Вальтер поднял глаза. Он не знал, кто перед ним.

— Да, я Брентен.

— Так ты Брентен? — повторил незнакомец. — Из Гамбурга?

Вальтер невольно улыбнулся — так обрадованно и вместе с тем удивленно смотрел на него незнакомец.

— Да-да, это я.

— Очень, очень рад, дорогой Вальтер. Значит, я могу выполнить поручение и передать тебе привет от друга.

Вальтер внимательно взглянул на незнакомца. Он показался ему немножко странным. Говорил он тихо, и взгляд у него был какой-то рассеянный. Быть может, больной человек. Лицо худое, костлявое, изборожденное глубокими морщинами, и цвет его желтый и тусклый, как у людей с больной печенью.

— Спасибо, — ответил Вальтер. — Но, может быть, ты скажешь, от кого привет?

— Конечно! От товарища Тимма, Эрнста Тимма.

Вальтер вздрогнул. Он молча смотрел на старика. Хотел что-то сказать, но не мог. Слова застряли в горле. Незнакомец продолжал:

— Он о тебе много рассказывал, товарищ Брентен. «Если я отсюда не выйду живым, — сказал он (это, знаешь, было в ту пору, когда убили нашего Тельмана и Брайтшайда), — а тебе повезет и ты увидишь свободу, то передай привет нашему товарищу Вальтеру Брентену».

— Ты сидел с ним вместе?

— О да! Почти два года мы были рядом, камера с камерой.

— Эрнст знал, что сегодняшний день, до которого мы дожили, придет, — сказал Вальтер. — Он боролся за его приход, во имя его прихода он страдал и умер. Как ни огромны жертвы, принесенные ради наступления сегодняшнего дня, — это замечательный, великий день.

— Правда! Правда! — сказал убеленный сединами незнакомец. — Жаль, что нельзя сбросить с себя несколько десятков лет. По крайней мере, вернуть годы, которые фашизм украл у нас.

Начало заседания затягивалось, и они вышли на площадь перед театром. Хорош был светлый, мягкий весенний день. Лучшего дня для окончания тридцатилетней междоусобной распри немецких рабочих, чем это пасхальное воскресенье, нельзя было выбрать. Пасха. Воскресение. Да, это было поистине воскресением немецкого рабочего класса после долгой, жестокой и кровавой ночи фашизма. Это был праздник радости и торжества после черных дней поражений, мук и жертв.

Рядом с этим седым человеком Вальтер, хотя и ему уже далеко перевалило за сорок, казался молодым. Вокруг них толпились и седовласые ветераны рабочего движения, и много товарищей средних лет, и совсем молодые, вступившие в движение лишь в этом или в прошлом году.

— Как твоя фамилия, товарищ? — спросил Вальтер своего нового знакомого.

— Бурхард, Ганс Бурхард. — Он кивком показал на группу стариков: сплошь седые головы. Один из них казался совсем дряхлым — он опирался на палку. Но у всех были молодые, блестящие глаза и бодрая, живая речь. Они встречали друг друга громкими приветствиями. Вот два старика обнялись, радостно смеясь, а потом вытерли набежавшие слезы.