Внуки королей

Тяжело дыша, возвращаемся мы на свои места и наконец вытираем полотенцами лица. Большая часть зрителей уже не сидит на циновках; они стоят рядом, и мы слышим их громкий смех, их шумные аплодисменты, словно мы только что совершили нечто из ряда вон выходящее… Я беру бутылку, которую нам дает председательница, и пью холодную профильтрованную воду. Здесь, видимо, не принято поить гостей из общей бочки. Благодаря нашему участию в танцах, просит перевести эта энергичная женщина, вечер приобрел свой истинный смысл. Мы не возражаем ей, но должны прежде подумать, чем поверить этому до конца. Поэтому я осведомляюсь у нашего индиго-синего соседа, как выглядели мы оба.

— О! — отвечает он. — Вы очень красиво танцевали. — Его лицо — сама сияющая доброта. Он добавляет с ударением: — И особенно — мадам!

Очевидно, этим сказано все, что касается меня.

Дважды аль-Хадж Омар

Какое дело древнему Сенегалу, что там наверху, на его крутом берегу высится серый французский форт? Укрепление старое и разрушенное, а он, древний, вечно молод. Он вьется внизу, словно блестящая голубая лента. В заросших травой дворах форта Медина бродит скот с широко расставленными рогами, ящерицы скользят по теплым камням; на стенах сидят коровьи цапли — большие белые птицы. Их призвание — выклевывать паразитов из шкур рогатого скота.

Мы задерживаемся около пастухов, чтобы разузнать что-нибудь об истории форта Медина. Но они пожимают плечами, оглядывая нас с головы до ног. Посылают за учителем, но он тоже ничего точно не знает. Диавара настаивает: «Мы снова вернемся вечером, брат мой. Тем временем ты должен узнать, когда был основан форт». Совсем юный учитель в свою очередь полон усердия и обещает выяснить все, нас интересующее.

Прошло сто лет с тех пор, когда аль-Хадж Омар, мусульманский ученый — пророк, как его называют в Мали, — и в то же время предводитель сильного войска, осадил французский форт (он тогда, как мы узнали вечером от учителя, только что был построен). Аль-Хадж Омар не смог взять крепость, потому что военная техника европейских интервентов далеко превосходила его собственную. Он пришел слишком поздно и не смог уже объединить обширную страну Мали в крепкое, хорошо организованное государство, как это было столетия назад при могущественных королях. Он пришел слишком поздно, чтобы создать мусульманское государство арабско-африканской культуры. Но он пришел также и слишком рано: старые споры между усиливавшимися племенами еще не были разрешены; раздробленность страны и военная мощь Франции встали на пути этого великого человека.

Наш шофер развлекается с деревенскими мальчишками, которые бегают вокруг столетних пушечек, установленных перед фортом. Он сам еще молод, и ему доставляет удовольствие дурачиться с полуголыми сорванцами, показывать им, как заряжали эти штуки, когда из них стреляли по воинам пророка аль-Хадж Омара. Все, что связано с техникой, притягивает Абдулая, нашего шофера. Свой автомобиль он знает наизусть, ухаживает за ним образцово и чудесно ведет по любой дороге. Ему можно довериться.

От этого сына крестьянина с Нигера я узнал поговорки крестьян бамбара; одну из них я никогда не забуду: «Лев скорее умрет, чем будет есть мух». Тем более я не могу забыть лекцию на политическую тему, которую он мне однажды прочел.

Мы крутились на ужасном песчаном отрезке дороги. Колеса буксовали, и Абдулаю пришлось как следует поработать за рулем. Фразы вырывались у него залпами:

— Хозяйство Сенегала… зависит от международных монополий… и при этом начальники в Дакаре… говорят об африканском социализме… поэтому… только поэтому разрыв с Мали… И говорят об африканском единстве… Это нужно знать, месье. Они говорят, они врут…

Перед нами появляется дорожный указатель.

— Стой! — кричу я, потому что Абдулай уже едет в неверном направлении. Шофер тормозит и извиняется: он впервые ездит в этих местах. — Вы не умеете читать? — спрашиваю я.

По дороге на базар

Абдулай отвечает утвердительно: он никогда этому не учился.

А сейчас Абдулай похлопывает гладкий металл пушечки. В Медине все осталось так, как было при французах; ни одно слово, ни один камень не говорит об аль-Хадж Омаре и его благочестивых солдатах. Солнце раскаляет сооружения форта; мемориальные доски, повествующие о славе французов, красуются у входа. Над всем этим жужжат мухи. Кругом мертвый камень, мертвый металл, мертвые слова. Жива река, которая течет сюда от своих величественных порогов, приводя в действие расположенную невдалеке маленькую электростанцию. Живы скот, птицы, мухи, ящерицы. Пасут свои стада пастухи. Ныне к форту примыкает маленькая школа; из открытых окон доносится хор детских голосов — там учат французское стихотворение.

— А не стоило ли сделать из форта антиколониальный музей?

— Что такое музей? — спрашивает Абдулай.

К нашему удивлению, о музее он еще никогда не слыхал, но слово «монополия» знает и отлично понимает, насколько сегодня сильны монополии в Африке.