Внутреннее Царство

Сам Христос плакал над могилой Своего друга Лазаря (Ин 11, 35), и в Гефсиманском саду Его переполняла тоска в преддверии собственной смерти (Мф 26, 38). Апостол Павел говорит: «Последний же враг истребится — смерть» (1 Кор 15, 26) — и тесно связывает ее с грехом: «Жало же смерти — грех» (1 Кор 15, 56). Наша смерть отражает нашу жизнь в падшем мире — мире искаженном и разобщенном, безумном, подавленном.

И все же смерть не только трагична, но и благословенна. Пускай изначально она не входила в замысел Божий, тем не менее, это Его дар милосердия и сострадания. Для нас, людей, было бы ужасно и невыносимо жить без конца в этом падшем мире, навсегда связанном порочным кругом суеты и греха. И Бог дал нам выход. Он разделяет союз души и тела, чтобы затем воссоздать его заново, воссоединить в воскресении телесном в последний день и таким образом привести к полноте жизни. Он подобен горшечнику, о котором говорит пророк Иеремия: «И сосуд, который горшечник делал из глины, развалился в руке его; и он снова сделал из него другой сосуд, какой горшечнику вздумалось сделать» (Иер 18, 4).

Божественный Горшечник берет в руку сосуд нашего искривленного грехом человеческого естества и разбивает, чтобы, воссоздав его на гончарном круге, вернуть ему первоначальную славу. В этом смысле смерть — это средство нашего восстановления. В православной заупокойной службе есть слова: «Древле убо от не сущих создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от неяже взят бых, но еже по подобию возведи древнею добротою вообразитися»[ [36]].

В эпитафии Бенджамина Франклина, адресованной им самому себе, смерть предстает как «корректура и правка»:

«Тело Бенджамина Франклина, печатника
(Подобно обложке старой книги,
Чье содержимое состарилось,
Стерлись литеры, не видно тиснений)
Покоится здесь, кормит червей!
Но сам труд не будет утрачен,
Ведь по вере его он выйдет в свет
В новом и улучшенном издании,
Откорректированном и исправленном
Своим Автором!»

Конечно, в нашем отношении к смерти есть диалектика, но оба подхода, в конечном счете, не противоречат друг другу. Мы видим в смерти противоестественность, ненормальность, противоположность первоначальному замыслу Творца и поэтому отшатываемся от нее с болью и отчаянием. Но мы усматриваем в ней и часть Божьей воли, благословение, а не наказание. Она — выход из тупика, орудие милости, дверь к нашему воссозданию (re–creation). Таков путь нашего возвращения. Снова вспомним православную погребальную службу; «Я потерянная овца, воззови ко мне, Спаситель, и спаси меня»[ [37]]. Поэтому мы приближаемся к смерти с готовностью и надеждой, вторя святому Франциску Ассизскому: «Да прославится Господь мой ради Сестры нашей, телесной смерти»; ведь с помощью телесной смерти Господь возвращает домой Свое дитя. Разделенные в смерти душа и тело будут воссоединены в заключительном воскресении.

Эта диалектика ясно видна в чине православного погребения. Никакой попытки скрыть мучительную и оскорбляющую реальность смерти. Гроб открыт, и горек момент, когда члены семьи и друзья приближаются к нему друг за другом, чтобы в последний раз поцеловать покойного. Но вместе с тем во многих странах есть обычай во время отпевания надевать не черные облачения, а белые — как на воскресной службе в Пасхальную ночь: ведь Христос воскрес из мертвых и зовет усопших христиан участвовать в Его Воскресении. Не возбраняется плакать на похоронах, в этих слезах есть мудрость, ведь они могут действовать, как бальзам, а подавление боли только растравляет рану. Но не следует быть безутешным, «как прочие, не имеющие надежды» (1 Фес 4, 13). Наша скорбь, как бы ни терзала она сердце, — не скорбь отчаяния; ведь мы исповедуем в Символе веры: «чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века».

Непрестанное общение