Внутренний суслик (СИ)

Утром, еще лежа в кровати, я решил поговорить с Тори начистоту — пусть отпустит меня, буду жить в городе, в однушке, не разрывая контракта и не нанося вреда его, т.е. нашему бизнесу. А как только рожу, станет ясно, будут ли они продолжать иметь дело со мной и Бубочкой, или мы станем отщепенцами и пойдем своей дорогой. К тому времени допишу вторую книжку, начну становиться на ноги, и чужой ребенок не будет мозолить никому глаза. А я его выращу и воспитаю, в память о Милоше и потому, что нельзя бросать детей — они ни в чем не виноваты, я постараюсь его полюбить.

«Божички-кошички! — зевая во всю пасть, затянул свою волынку Василий. — Какие умные мы ведем разговоры, и какую глупую мы ведем жизнь…»

Тори пошевелился под боком, продирая глаза, и ткнулся носом в живот. Когда он пришел, когда спать ложился — ума не приложу. Зато сегодня ночью я ни разу не проснулся, спокойно доспал до утра, впервые даже и не вспомню за какой долгий период времени. На столе, в луче солнца мелькнуло что-то нестерпимо яркое. Я встал с кровати — позывы бежать в туалет были настойчивые — и чуть не описался: желтые тапочки-утятки в упаковке, на столе, в свете утренних лучей солнца заставили меня улыбаться во весь рот. Даже на вид пушистые и мягкие, смешные и уютные — на ногах такими и оказались. Я мерил их, пережимая зовущий писюн, не в силах бросить примерку и вначале отлить.

Тори лежал в кровати и радостно улыбался, опираясь на согнутую в локте руку.

— Милли, ты кольцу обручальному так не радовался, как этим тапкам. Угодил? — хриплым со сна голосом спросил муж.

«Ну, давай, давай, скажи ему про то, что ты хочешь уйти от всех, Колобок ты мой недоделанный», — подзуживал Василий.

Но на мою улыбку его подколки не действовали почему-то. Я затряс головой и с рукой в паху попрыгал к туалету. Желтые тапки с клювиками и глазками мелькали, как солнечные зайчики и я беспричинно лыбился, сразу понимая, что это будет моя любимая вещь, приносящая мне удачу.

«Что тебе еще надо, порося? Муж влюблен, все вокруг хорошо. Нет, тебе подавай метания и страдания!» — Василий с утра был недоволен.

«Любит? Не смеши мои подковы! — я тоже был не в духе, предстоящее не настраивало на позитив. — Мужику тридцатник, его инстинкты гонят размножаться: увидел пузо, плод своих трений, и поплыл — вот и вся любовь до копеечки»

«У тебя, в целом, безоблачная жизнь, но ты всегда, всегда паришься о какой-нибудь хуйне. Всегда», — Василий, как каток, медленно давил, не позволяя увильнуть и соскочить с темы.

«Потому что надо смотреть вперед! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Суслик недоделанный», — психанул я.

«Зато ты у нас пифия, бля! В чей еще перёд тебе надо заглянуть, чтобы понять, что бегать, особенно от себя — это верх идиотизма?» — Василий сложил лапки на груди, переплетя их бесчисленное количество раз.

Обычно он обижался и прятался в норку, но в этот раз обиделся и не ушел, добивая меня своими нравоучениями.

«А ты дятел! Долбишь и долбишь по одному месту! Сколько можно? Мужик решил, мужик сделал. Всем будет лучше, если я исчезну», — упрямо процедил я, и помыв руки, вышел из ванной, убрав дурашливую улыбку с лица.

— Милли, иди ко мне! — Тори приветливо распахнул одеяло, и его тело заблестело на солнце, как у Эдварда Каллена, будь он неладен — блестки, которые он позаимствовал от меня, обнимая всю ночь, украшали его руки, пах, грудь и налитый член.

Я не сдержался и хрюкнул, прикрывая рот ладошкой, хотя совсем не собирался смеяться. Он и без блесток был охрененным: я помнил его тело лучше своего, еще с заимки — все его родинки и шрамы, а подсвеченный звездочками и снежинками, он показался мне святочным волшебным подарком напоследок, — перед тем, как детство кончится и завтра тебе стукнет 18, а сегодня еще можно дурить и быть безбашенным.

— Ты хочешь заявиться к Бубочке сияющим и украшенным к рождеству? Как-то рано еще, — прохрюкал я, согнувшись и обхватив живот руками, представив себе эту картину. — Быстро в душ, праздничная ёлка!

О, да! Это было у нас впервые — под душем. Отмывать эти ебучие блестки было трудно и смешно. Целоваться — как падать в пропасть с парашютом, когда за пятьсот метров до Земли надо дернуть за кольцо, а ты не понимаешь, пора или еще можно лететь в свободном падении… Это было даже лучше, чем в кино. Быть слабым омегой, чувствовать, как сильные нежные руки держат тебя и никогда не позволят упасть. Как массируют голову, нанося шампунь, одной рукой, второй надежно обнимают за грудь, страхуя и поддерживая. Как бережно целуют в метку, трутся носом об шею, ласкают и зажигают взглядом. И непонятно, где та грань, за которой ласки становятся обжигающими, прикосновения — требовательными, поцелуи — как последний глоток воздуха.