Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима

Тот голландец был более человечным, и я даже успел с ним поговорить, когда он заглянул в комнату с дымоходом, где я находился один. Среди оставленной одежды я подобрал красивую губную гармошку Hцhner. Я умел на ней играть, потому что мне посчастливилось иметь такую в детстве. Время от времени, когда мог передохнуть и позволить остальным какое-то время продолжать работу без меня, я поднимался в эту маленькую квадратную комнату и играл на гармошке, чтобы расслабиться, или просто прислонялся к подоконнику, чтобы подышать свежим воздухом. Эта комната была для меня своего рода убежищем. Она была крохотной, с окошком, а по центру через всю комнату проходила огромная квадратная кирпичная дымовая труба. Однажды, когда я стоял там и тихонько играл на губной гармошке, дверь внезапно распахнулась настежь. Я тут же встал, снял кепку, он вошел в комнату и с ободряющим жестом сказал мне: «Spiel!» («Играй!») Я на мгновение замешкался, но он настаивал. И я сыграл первую мелодию, которая пришла мне в голову. Ему очень понравилось, и он сказал, что тоже хочет научиться. Я не умел читать ноты, поэтому сказал, что играю только на слух. Тогда он попросил меня передать ему инструмент, чтобы он попробовал. Самым удивительным было то, что он взял гармошку и поднес ее ко рту, не позаботившись о том, чтобы сначала почистить ее, как это обычно все делали. Он попытался сыграть, но смог издать лишь невнятные звуки. Он вернул ее мне удрученный, и мы начали разговаривать.

Приходилось ли ему выполнять какие-либо задания в зондеркоманде?

Нет, он был просто охранником. И так получилось, что, когда я вступил в зондеркоманду, в моей группе не проводили никакого отбора. Наоборот, все время увеличивали количество работников крематория. Старейшины рассказывали, как проходил отбор. Это было не так, как в других частях лагеря. У нас немец приходил к капо и говорил ему, сколько людей нужно «перевести». Мы знали, что «перевод» означает уничтожение. Капо решал, кого отправить, и, как правило, забирал тех, кто присоединился к команде последним. Надо также сказать, что польские евреи обычно помогали друг другу, в то время как мы, сефарды, как правило, находились в более шатком положении. Поэтому я старался завоевать доверие своего капо Лемке.

Мы всегда ожидали, что произойдет отбор и наступит конец. Например, когда нас отправляли в баню принять душ. Это было сделано не столько для дезинфекции, поскольку в зондеркоманде мы могли менять одежду весьма регулярно, сколько чтобы избежать эпидемии вшей. На самом деле целью немцев было приучить нас к подобным «вылазкам» небольшими группами. Таким образом, если бы они захотели от нас избавиться, им было бы проще сделать вид, что они ведут нас в баню.

А когда вы ходили в баню, разве вы не думали, что этот раз – последний?

Нет, думать было не о чем. Наоборот, для нас это было освобождением. Некоторые спрашивают меня, не лучше ли было покончить с этим. Может быть, может быть. Но я не думал об этом, мне просто нужно было жить дальше, день за днем, без вопросов: жить дальше, даже если это было ужасно. Насколько я знаю, в зондеркоманде никто не покончил с собой. Я знаю, некоторые люди говорили, что хотят выжить любой ценой. Лично я думаю, что предпочел бы умереть. Но каждый раз мне вспоминались слова матери: «Пока ты дышишь, жизнь есть». Мы были слишком близки к смерти, но продолжали идти вперед, день за днем. Я думаю, что нужна была особая сила, чтобы выдержать все это, – как моральная, так и физическая.

Несмотря ни на что, в зондеркоманде был один человек, очень худой и, конечно, больной. Думаю, он был польским интеллигентом, человеком, которого уважали, потому что его никто не трогал. Лемке защищал его, а охранники ничего не говорили. Я никогда не видел, чтобы он работал. Ему даже не нужно было спускаться на перекличку. До того дня, когда пришел Молль и потребовал, чтобы все спустились вниз. На этом для него все закончилось. Но это долгая история, и нам придется начать с самого начала…