Внутри, вовне

В общежитии стоял какой-то странный, очень сильный запах. Сквозь открытые двери я видел, как студенты, стоя перед зеркалом, намазывали себе щеки какой-то смесью горчичного цвета и скребли их костяными лопаточками. Левин ввел меня к себе в комнату и, демонстративно оставив дверь открытой, намешал себе большую чашку горчичного варева.

— Разит, а? — спросил он. — Это чтобы Штейнбах не блажил.

Он запер дверь на ключ, поставил чашку на пол перед дверью и вытащил со дна своего чемодана бритву, помазок и мыльную палочку.

— У меня сегодня свидание, — сказал он, тщательно намыливая щеки. — Послушай, Дэви, о чем это ты толковал с Коцкер-Илуем?

Штейнбах был заместителем декана. Он строго следил за скрупулезным соблюдением всех правил — почти как мистер Баллард. Бритвы были, естественно, под строгим запретом, поскольку Тора запрещает бриться бритвой, так что студенты вынуждены были, вместо бритья, пользоваться средством для удаления волос. Известно было, что по пятницам Штейнбах шастал по общежитию и нюхал у закрытых дверей, чтобы учуять положенный запах. От чашки на полу ужасно разило, так что Левин считал себя более или менее в безопасности. И все же мне хотелось, чтобы он поторопился.

— Посудные полотенца? — рассмеялся Левин. — Ну, и что сказал тебе об этой Илуй?

Пока он брился, я рассказал ему про главу «Как нога».

— Илуй что надо, — сказал Левин. — То есть его ответ что надо.

— Что? Да это ведь вовсе даже и не ответ. Парень, с которым я учу Талмуд, сказал, что если начать идти на компромиссы, то разрушится вся вера. Это хоть какой-то, да ответ.

— Ты думаешь? — спросил Левин, тщательно скребя бритвой подбородок. — А подумай сам, Дэви: что это за вера такая, если она начинает разрушаться от какого-то паршивого полотенца?

Внезапно дверь распахнулась, и чашка покатилась по полу, разливая желтую жижу. На пороге стоял Штейнбах. Это был маленький брюнет в усах; на голове у него была бархатная ермолка, а в руке он держал кольцо с множеством нанизанных на него ключей. Застигнутый врасплох, Левин сделал неверное движение и сильно порезался около уха. Сквозь белую пену проступила кровь. Он и Штейнбах молча смотрели друг на друга.

— Вот как, Левин! — сказал Штейнбах. — Опять!

Левин вздохнул, пожал плечами и продолжал бриться.

— А, ладно, Штейнбах, напишите на меня донос, — сказал он устало.

— Шейгец! — сказал Штейнбах; это значит — неверующий, язычник, презренный человек. Гораздо известнее в мире женская форма этого слова — шикса. — Еще и это, после радио. Ничего, мы еще об этом поговорим. И с тобой, и с твоим отцом. Шейгец! — И он с грохотом захлопнул дверь.

— Радио? — спросил я, пытаясь салфеткой унять кровь у него на щеке.

— Спасибо, Дэви. А, в прошлую пятницу он застал меня, когда я слушал по радио репортаж с боксерского матча. Потому я и запер дверь. Кто бы мог подумать, что у него есть свой ключ?

— Слушай, Джули, а почему ты вообще здесь остаешься?

— Ты думаешь, мне очень этого хочется? Это все из-за отца. Он — член совета попечителей. Я мог бы тут, у себя в комнате, выращивать свиней, и они все равно меня бы не выгнали. Черт, я чуть не отрезал себе ухо. Кровь так и хлещет! — Он обрызгал лицо холодной водой. — Дэви, когда я кончил школу, мне поручили произнести прощальную речь на выпускном вечере. Я прошел в Корнелл и в Нью-Йоркский университет. У меня были шансы даже на Гарвард! И вот я здесь, сижу в этой дыре уже два года. Ты тоже этого хочешь? Беги отсюда, Дэви! Беги без оглядки от этой полотенечной веры!

Глава 39 Синие книжечки

— Папа, я хочу поступить в Колумбийский университет, — сказал я отцу в тот вечер. — Если меня примут, я постараюсь раздобыть себе стипендию. Кроме того, можно получить ссуду на обучение.

Мы были с ним вдвоем в гостиной; мама и Ли на кухне мыли посуду. Папа поглядел на меня задумчиво и сказал:

— А что, в иешиве тебе не нравится?

— Мне нравится Талмуд, папа, но я хочу получить университетское образование.

— Ну, что ж, ладно, подавай заявление. Пока все не решится, можешь ничего не говорить «Зейде».

Я уже раньше взял анкету для подачи заявления. Мне осталось лишь ее заполнить и послать.

Под вопросом «Каких авторов вы читали?» было оставлено очень много свободного места. Я мог бы привести вполне внушительный список, но мне захотелось заполнить все это свободное место без остатка. У нас дома была целая полка тоненьких синих книжечек, выпущенных издательством «Холдеман — Джулиус»: их накупила себе для самообразования тетя Фейга. Сейчас эти книжечки мало кто помнит даже из таких стариков, как я. Они продавались в «Вулворте» по пять центов: это были выжимки из книг великих писателей — пастилки знаний, изготовленные таким образом, чтобы их можно было без больших усилий прожевать и проглотить за пятнадцать-двадцать минут. Я эти книжечки прочел чуть ли не все: Платона, Аристотеля, Данте, Спинозу в самом доступном и легко перевариваемом изложении.