Когда-то я думал, что никогда не увижу никого прекраснее и вожделеннее, чем Дорси Сэйбин. Ну и дурак я был! Сейчас я смотрел на десятерых девушек, из которых каждая была в десять раз красивее и обольстительнее, чем Дорси. Дорси была предназначена для таких мужчин, как Моррис Пелкович. А в такую девушку, как одна из
— Финкельштейн, пошли!
Я, должно быть, аж подпрыгнул со стула. Голдхендлер с насмешливым пониманием посмотрел на девушек, и я ждал, что он вот-вот отпустит сальную шутку, но он ничего не сказал. Мы вышли на улицу, чтобы поймать такси. Над подъездом на лесах трудились рабочие, снимавшие вывеску с названием прежнего спектакля.
— Приятно будет, — сказал Голдхендлер, — снова увидеть свое имя на афише. Давно уже этого не было.
В такси мы молчали. Голдхендлер попыхивал сигарой. Я глядел на Бродвей, погруженный в свои мысли, смущенный, подавленный.
— Красивые девушки, — сказал наконец Голдхендлер, нарушив молчание.
— Да. Красивые девушки.
— Ты еще добудешь себе красивую девушку, Рабинович. Но в конце концов тебе нужна будет умная. Это самое важное.
— Ты не поверишь, — сказал Бойд, когда мы вошли в кабинет; вид у него был озадаченный, наверно, такой, как у меня, когда я думал о статистках категории «А». — Ты не поверишь, он звонил всего две минуты назад.
— Кто звонил? — спросил Голдхендлер.
— Джон Барримор, — сказал Бойд, продолжая барабанить по машинке.
—
— Он хочет делать «Войну и мир».
Голдхендлер уставился на Бойда, должно быть, впервые в жизни потеряв дар речи.
— Ты не поверишь, я поднял трубку, и это звонил Барримор, — сказал Бойд. — Меня чуть кондрашка не хватила. Оказывается, они все заинтересовались этой идеей: и он, и Этель, и Лайонел. Джон приезжает по делам в Нью-Йорк, и он хочет с тобой об этом поговорить.
Голдхенддер упал в кресло, возвел очи горе и вздохнул:
— Яп… понский бог! — затем он вдруг резко сказал: — Ты, надеюсь, не сообщил им, что спонсорами будут слабительщики?
— Что ты, конечно, нет, — ответил Бойд.
— Ладно, — сказал Голдхендлер и с хитрой ухмылкою обратился к нам с Питером: — А вы двое, поскорее беритесь за Бородинское сражение.
И Джон Барримор действительно пришел к Голдхендлеру.
Как это описать? Кого из нынешних актеров можно уподобить Джону Барримору, этому великому Гамлету, человеку с точеным профилем, кинематографическому кумиру, не знавшему себе равных? С тех самых пор, как я десяти лет от роду посмотрел барриморовский еще немой фильм «Доктор Джекил и мистер Хайд», который меня как громом поразил, я не пропускал ни одной картины с его участием. Барриморовский доктор Джекил был божественно красив, как рафаэлевский ангел, и элегантен, как принц Уэльский. А его мистер Хайд был сгорбленный урод, одним своим видом внушавший омерзение, одетый в бесформенный черный сюртук, как на похоронах, с вывернутыми губами, когтеобразными пальцами и крошечными злобными глазками. С тех пор этот сюжет затаскали до осатанения, но он весь должен держаться на элегантности доктора Джекила. Сыграть монстра может кто угодно; даже я, наверно, сумел бы сносно сыграть мистера Хайда; и небось не было ни одного комика, который бы Хайда не пародировал. Но существовал только один доктор Джекил, только один идеальный герой, которого можно противопоставить отвратительному Хайду, и это был Джон Барримор.
И к Голдхендлеру пришел именно доктор Джекил. О Барриморе чего только не говорили: что он выдохся, что он пьет запоем, совершает дикие выходки, куролесит, опускается. Но перед нами был сдержанный, изящный джентльмен в строгом двубортном костюме и серой шляпе, который выглядел чуть-чуть за тридцать. Он словно только что вышел из фильма «Топаз» или из фильма «Двадцатый век», в которых он недавно сыграл благородных героев. О планах радиоинсценировки «Войны и мира» он говорил с очень профессиональной точки зрения: сколько на это потребуется денег и кто будет спонсором?