Во дни Пушкина. Том 1

И сразу весь дом наполнился веселым гвалтом… Совершенно забыв о предостережении царя не болтать лишнего, Пушкин, хохоча, в лицах представил все происшествие с ним: приезд фельдъегеря, бешеную скачку по осенним дорогам в Москву, медовые лица генерала и адъютанта и, наконец, беседу с царем. Василий Львович, хотя и поэт, но человек практический, смягчился: шелопай, конечно, но ловок бестия!..

И, нашумев сколько полагается и заняв деньжонок, Пушкин понесся к себе в гостиницу – у дяди гостила по случаю коронации родня из деревни и места не было, – чтобы переодеться. Но пропавшая бумажка со стихами очень грызла его сердце. «Где и как мог я ее обронить?» – в сотый раз спрашивал он себя, перебирая все события дня, и никак не мог вспомнить.

Вбежав в отведенный ему номер, Пушкин стал быстро раздеваться, чтобы привести себя в порядок… Стоя перед испорченным всякими надписями зеркалом, он повязывал уже галстук, как вдруг глаза его поймали валявшуюся на истертом ковре бумажку. Он быстро нагнулся, развернул ее, и сразу с души его отлегло: то был «Пророк»! Он тут же зажег свечу и, смеясь, сжег свое стихотворение: теперь он свободен окончательно!.. Но стихи эти очень нравились ему, и, надев жилет, он присел к столу и переделал последнюю строфу… И, повертевшись перед зеркалом, совсем пьяный от воли, унесся…

В ту же ночь, на блестящем балу у герцога Рагузского, маршала Мармона, чрезвычайного посла короля Франции, Николай сказал маленькому, раззолоченному Блудову, прозванному в свете за свою чопорность «маркизом»:

– А я сегодня говорил с самым умным человеком России…

Блудов с недоумением взглянул на царя снизу вверх.

– С Пушкиным… – снисходительно пояснил Николай.

На старом, мужиковатом, с широким носом, лице Блудова недоумение еще более усилилось. Николай засмеялся.

– Нет, нет, это уже не прежний Пушкин… – довольный, пояснил он. – Теперь это мой Пушкин…

С высоты своего роста красавец царь смотрел на блещущий зал. В мерцании бесчисленных восковых свечей пред ним мирно, красиво двигалось многоцветное марево танцующих. Сверкали золото, бриллианты, женские глаза. Матовая белизна обнаженных рук, плеч и грудей нежила глаз. А с хор гремел нарядный экосез…

Веселитесь и резвитесь, –

тихонько подпевал оркестру Николай, –

Нужно время не терять…
Лишь весною красотою
Может роза нас пленять…

– Да неужели?! – воскликнул в небольшой группе нетанцующих денди с разочарованным лицом. – Я от него этого не ожидал… Entre nous soit dit[71], наш Nicolas больше жеребец, чем человек, но если болтовня о приеме им Пушкина правда, то – tous mes compliments[72]. Засадить Пушкина в каменный мешок всякий дурак может, а вот заставить его лить воду на свою мельницу – это a masterpiece![73]

– Вы что тут, о Пушкине, кажется, злословите? – обратился к ним, подходя, А.С. Соболевский, приятель Пушкина и всей Москве известный богач и бонвиван, прозванный за свое высокомерие My lord qu’importe[74]. – Смотрите: я в обиду своего приятеля не дам!

– Нисколько не злословим, mon ami… – сказал разочарованный денди и, оттопырив мизинец, посмотрел в лорнет на проходивших мимо дам. – Напротив! Как сказывают, он имел сегодня совершенно исключительный успех у его величества…

– Как у его величества? – пораженный, воскликнул Соболевский. – Да разве он в Москве?

– Но откуда ты, друг мой? – пренебрежительно удивился денди. – С облаков, что ли, упал?.. Здесь, на балу, только об этом и говорят…

Полны славы, нам забавы –

тихонько подпевал под грохот оркестра Николай, –

Только надобно вкушать…

И в жарком сиянии свеч мерно, в такт, колыхалось прекрасное цветное марево танцующих пар…

Герцог с медоточивой улыбкой на выбритом лице подошел к его величеству.

– Но сколько хорошеньких женщин в вашей старой Москве, ваше величество!.. – льстиво сказал он. – И какое изящество!..

– Комплимент от француза это высший комплимент… – улыбнулся Николай. – Я не премину передать его нашим красавицам…

Соболевский спешно вышел в огромный вестибюль, и через минуту на монументальном подъезде раздался властный голос маститого швейцара, вызывавшего его карету… И так, как был, в бальном наряде и башмаках, Соболевский вбежал в гостиницу.

– Их нет… – сказал коридорный. – Только переоделись и сейчас же уехали…

– Ах, какая досада! – воскликнул Соболевский. – Где его комната? Я напишу ему записку…

– Пожалуйте, ваша милость… Вот тут: номер осьмой.

Соболевский вошел в довольно угрюмую комнату с беспорядочно разбросанными всюду вещами и, присев к столу, чтобы написать приятелю пару строк, увидал вдруг обрывок бумажки с наспех набросанными стихами. Он взял бумажку и стал читать: