Во дни Пушкина. Том 1

– Ну, ты скажешь тоже, Марья Ивановна! – посмотрела на нее с неудовольствием Наталья Ивановна. – Гол как сокол… И картежник, и юбочник, и с отцом, говорят, ругается насмерть, и фармазон, и будто дурной болезнью болен – адъютант Дибича, этот… как его? – намекал как-то… Какая дура за него выскочит, досыта наплачется…

– Денег-то у него, верно, немного, да зато теперь самому государю известен… – отозвалась Марья Ивановна, которой было неприятно злословие старой приятельницы. – А это при уме даст все… А ума ему, говорят, не занимать стать…

– Да какой же это ум, коли жизнь-то у него дурацкая? – пренебрежительно сказала Наталья Ивановна. – Нет, нет, подальше лучше…

Старичок с белыми и легкими, как пух, волосами, в черных, бархатных – старичка мучила подагра – сапогах, сидевший рядом с Марьей Ивановной, безучастно, казалось, слушал. Это был кн. Голицын, известный всей Москве под кличкой Cosa rara[76]. Он в свое время поил ежедневно своих кучеров шампанским, зажигал трубки друзей крупными ассигнациями и подписывал векселя, не читая: он считал ниже своего достоинства читать их. И, таким образом, князенька промотал громадное состояние в двадцать две тысячи душ и жил теперь на небольшую пенсию от своих родственников. И, тихонько вздохнув, он сказал:

– Не знаю, а что-то мне грустно на балах этих… Конечно, молодежь всегда молодежь и вся эта sauterie[77] прелестна, но разве вы не находите, что наши балы были как-то… веселее? Помните тот полонез Козловского, которым при матушке открывались все балы, помните те торжественные трубы: «славься сим, Екатерина…» А потом, конечно, англез или контрданс: то Данила Купер, то Prejuge Vaincu, то Березань, то Sauvage, то променад… Вместо теперешней кадрили танцевали мы монюмаск, а то менуэт очаровательный, певучий… Этих теперешних сумасшедших вальсов, – он брезгливо поморщился, – и в помине не было… А потом появились и матрадура, и tempete, и allemande, а потом уже из Польши вывезли краковяк и мазурку… И мы не стеснялись, и не только в каком-нибудь провинциальном городке, но даже и в первопрестольной пройтись и в метелице, и в казачке, и в голубце, и даже просто в русской. Теперь царствующий окцидентальный дух убил эти русские пляски, и скажу прямо: жаль… И всякий бал кончался у нас непременно алягреком, который потом превратился в гросфатера… И вот все ушло. И костюмы не те, и прически, и манеры… Помню, наш парикмахер перед балом двое суток убирал голову покойной княгинюшке: и бастионы тут были, и башни, и ленты, и цветы, и блонды, и пудра – в аршин вышиной сооружал он прическу… А у которых своего парикмахера не было, те по пяти рублей за прическу плачивали…

И он, пожевывая губами, с потухшей улыбкой смотрел перед собой в сумрак былого. А в сияющем зале плыл и ворожил томный вальс…

– Ну, пойдем, посмотрим нынешних-то… – сказала Марья Ивановна своей приятельнице. – Мы сейчас вернемся, князь…

Иогель раскатился по блестящему паркету к раскрасневшейся Наташе и, не спрашивая даже разрешения, взял ее за талию и четко заскользил с ней по зале. И Марья Ивановна – как и все – никак не могла отвести глаз от молодой красавицы. А потом перевела взгляд на Сашу, свою старшую, которая танцевала с молоденьким и стройным гусаром, и успокоилась: нет, и эта лицом в грязь не ударит!.. Да и Катя хоть куда… Обе они были одеты по последней моде и фамильные бриллианты с головы до ног…

– А где же ваш Григорий Александрович? – переведя дух, весело бросил Марье Ивановне оживленный Иогель. – Давно что-то не заглядывал он ко мне…

– Обещался безвременно быть… – ласково отвечала старуха. – Кружит по Москве где-нибудь… А, да вот они!..

По жаркой, блистающей зале прошла волна: в дверях стояли московские львы.

– Пушкин приехал… – восторженно зашепталось все вокруг. – Смотрите: Пушкин! А с ним кто это?.. Ну, конечно, Соболевский… А это Гриша Корсаков… Пушкин, Пушкин!..

Красивые, серьезные глаза Азиньки Гончаровой засияли: она боготворила блестящего поэта…

XL. Львы

Первым делом Пушкина в Москве была просьба к его приятелю Соболевскому быть секундантом в его дуэли с известным «американцем», Ф.И. Толстым. Раз в игре – это было еще до ссылки Пушкина – Толстой, великий авантюрист, передернул. Пушкин сейчас же заметил ему это.

– Да я сам это знаю, – лениво отозвался тот, спокойно поднимая на Пушкина свои маленькие, медвежьи глаза. – Но я не люблю, когда мне замечают это…

Тогда дуэль состояться почему-то не могла, а теперь Толстого в Москве не оказалось. И Пушкин с величайшим одушевлением пустился с Соболевским в шумные водовороты всегда немножко пьяной московской жизни…