Во дни Пушкина. Том 2

Говорят, на балу у княгини Бутеро она непозволительно кокетничала с этим garçon d’ecurie[97]. Прямо поразительно, что все эти, – стиснув зубы, подумал он, – сучки не видят, как он вульгарен… Чуть не дошло до вызова на дуэль князя Репнина из-за пошлой сплетни… А графу Соллогубу, щенку, он вызов даже и послал: на одном вечере он наговорил Натали какого-то дикого вздора… Свистунова – вот тоже черт дернул связаться! – ревнует и беснуется… Какое гнусное болото этот так называемый свет!..

И в раздражающих, черных, безвыходных думах проходило утро. Звуки жизни нарастали. Вдали, из детской, послышался крик детей. Он сморщился. Недавно старшей, Маше, он надавал шлепков за упрямство, а сына, Сашку, собственноручно высек. Нет, распоясываться так не следует. Мать решительно забросила их, а Азинька…

Он понял, что сегодня он работать не будеть, и, тяжко вздохнув, встал и начал одеваться. Надо проехать к Гоголю – вероятно, раскис…

По всему дому шла какая-то суета. Оказалось, что у Азиньки пропал шейный крест. Подозрение пало на прислугу. Ничего невероятного в этом не было: слуги в доме менялись беспрерывно. Никто из челяди не чувствовал над собой ни хозяина, ни хозяйки: Наталья Николаевна закружилась в вихрях света, Азинька мучилась ревностью и отравляла жизнь всем, Катя, как всегда, стояла на отшибе, высматривая только свою линию, а Пушкин вмешивался в дело только в самых крайних случаях и или «требовал щетов», – холопы животики надрывали над этими его счетами! – или раздавал несколько оплеух, и дикий кавардак продолжатся дальше… Узнав о пропаже креста, он и теперь нашумел, натопал, накричал, что всех отправит на съезжую, но из всего этого «приставления», как говорили слуги, как всегда, ничего не вышло…

Сердитый на жену за всю эту бестолковщину, – она вернулась только на заре, хотя была беременна, и из спальни своей еще не выходила, – он сердито накинул шубу и вышел на подъезд, где его ждала уже карета.

– На Мещанскую, к Гоголю! – сердито бросил он кучеру.

И колеса захрустели по подмерзшему снегу. В квартире Гоголя – она имела какой-то насупившийся вид со своей старинной мебелью и выцветшими обоями – было уже не мало народу: его приятели и полуприятели хотели непременно выразить ему свое сочувствие по поводу холодного приема ничего не понимающей публикой его «Ревизора». На большом, заваленном книгами и рукописями столе благоухала красивая корзина живых цветов – от Александры Осиповны. Гоголь не представлял для нее никакого интереса, но ей хотелось отравить собою и эту жизнь: она играла… Было тут и несколько неприятелей, втайне сладко торжествовавших. Гоголь, потухший, даже точно похудевший, сутулясь, старался объяснить актеру Сосновскому, который играл в пьесе городничего, в чем причина провала.

– Нет, нет, не говорите… – тихо и упрямо говорил Гоголь. – Начало четвертого действия у меня не вышло. Это я и сам сразу почувствовал… А потом, как я, помните, и предсказывал, немая картина решительно не удалась. А эти костюмы!.. Как просил я дирекцию дать генеральную репетицию в костюмах, нет! А теперь? Эти ваши Добчинский и Бобчинский мне всю ночь снились, уроды… И от Хлестакова ничего не осталось… А, здравствуйте, Александр Сергеич! – неуютно улыбнулся он Пушкину. – Сидайте вот туточки…

И он продолжал подробно объяснять уже и Сосновскому, и Пушкину, почему не вышел Хлестаков…